Наконец магнитофон заработал. Действие продолжается, и мы доходим до того момента, когда наступает полночь. Окна открываются, я подбегаю к одному из них и кричу: «Колокола! Послушайте, как звонят колокола!» Но ничего, что хотя бы отдаленно напоминало колокольный звон, публика не слышит. В зале начинают крутить головами, надеясь хоть что-то услышать, но — увы! Раздается хохот, к которому присоединяемся и мы.
И следующая оплошность: в одной из сцен, после слов: «Надеюсь, Новый год принесет тебе все, что твоя душа пожелает», я оступилась, спускаясь по ступенькам, и упала на моего мужа — Поля Хардвика, опрокинув на него полный бокал с шампанским. Пришлось на ходу импровизировать: «Ну, это, конечно, не в счет».
Я уже говорила: давным-давно я выяснила, что люди приходят в театр вовсе не для того, чтобы стать свидетелями твоих промахов. Они приходят посмотреть на тебя, приходят в надежде, что увидят нечто прекрасное, то, что запомнят на всю жизнь. Они всегда на твоей стороне. Так было и в тот вечер. Кто-то передал мне, как зрители, покидая театр, говорили: «Все-таки театр ни с чем нельзя сравнить. Разве увидишь такое по телевидению?»
Мы выступали в Лондоне, в театре «Хеймаркет». Я всегда мечтала играть в нем, это самый красивый и старинный театр из всех виденных мною. Пьесы здесь ставят с 1720 года. В день премьеры я стояла за сценой, сцепив руки. Заиграла музыка. «Господи, я в «Хеймаркете»», — шептала я себе. Грифф, пробегая, бросил на ходу: «Теперь нас ничто не остановит!»
Успех был грандиозным. Счастье переполняло меня. Но всего за неделю до конца нашего сезона я еще раз узнала, что за успех надо платить. А это был, возможно, мой самый большой успех, который можно сравнить только с «Жанной Лотарингской» и «Чаем и состраданием». Расплата пришла сразу: в тот момент, когда я надевала платье, я почувствовала что-то неладное. Эго начиналось снова. Я села на стул и сказала малышке Луи, моей костюмерше: «Ну разве это не смешно? У меня осталась еще целая неделя спектаклей, а мне придется снова ложиться в клинику».
Луи расплакалась, и мне пришлось утешать ее.
Момент, когда пьеса сходит со сцены, полон драматизма и ностальгии. Он задевает самое сердце. Ведь все мы стали настоящими друзьями, спаянной труппой. У нас был огромный успех в этом красивом старинном театре.
Но всему приходит конец. Нужно освобождать свою артистическую уборную, что само по себе просто ужасно. Снимаешь развешанные повсюду телеграммы, открытки с пожеланиями удачи, игрушечных зверюшек, которых надарили мне зрители. Актрисы всегда суеверны. Существует примета, что амулеты надо убирать после сотого спектакля, но комната сразу становится такой унылой, что я предпочитаю оставлять все это до конца тура. Последнее представление в субботний вечер завершается прощальным приемом. Бывает, труппа собирается в театральном баре, а иногда мы просто переходим из одной уборной в другую, целуем друг друга и заливаемся слезами. Душу охватывает такое отчаяние — ведь расстаешься с людьми, которых успел полюбить. И спрашиваешь себя: «Встретимся ли мы еще когда-нибудь?» На этот раз я терзалась вдвойне, поскольку мне не давала покоя мысль: «Неужели все это в последний раз?»
Машина, которая должна была отвезти меня домой, еще не пришла. «Не волнуйся, — сказала я Гриффу. — Я еще побуду в театре, полюбуюсь им». Меня вдруг охватило какое-то странное чувство. Я решила, что надо посидеть в пустом зале, в бархатном кресле в пятом ряду, еще раз посмотреть на канделябры, громадный занавес, позолоченные фигуры, — может быть, это была моя лебединая песня. Наверное, я, как всегда, сгущала краски. Однажды Грифф сказал обо мне: «Каждый раз когда Ингрид ложится в клинику, она собирается умереть и ужасно разочаровывается, если у нее это не вышло».
«Уже поздно, — продолжал звать меня Грифф. — Почему ты не идешь домой? Я вызову такси». Но мне не хотелось уходить. Если я уйду, глава закончится. Поэтому я продолжала сидеть и смотреть, как рабочие разбирают и уносят декорации. Потом они вернулись, стали все мыть, чистить, и меня поразило, что теперь я наблюдаю их работу. Подошел управляющий театром. Мы немного поболтали. Он заметил: «Не уверен, что в истории «Хеймаркета» еще раз повторится случай, когда на каждое представление будут распроданы билеты на все места. Мы могли бы показывать ваш спектакль годами».
Он рассказал мне о том, что на спектакль приехала группа японцев, не понимавших ни единого английского слова. Они знали Ингрид Бергман только по дублированным на японский язык фильмам, а теперь им захотелось услышать мой голос. И они просидели весь спектакль, слушая его.
Я пробыла в театре до самого закрытия. В воскресенье поставят новые декорации, а в понедельник начнет свой тур новый спектакль. Будто тебя здесь и не было. Но я знала, что моя жизнь завершается фильмом «Осенняя соната» и пьесой «Лунные воды». Да, я могу еще сниматься в кино, играть на сцене. Но если даже мне не придется этого делать, меня вполне устроит такой финал.
Когда я пошла к доктору, он опять нашел у меня опухоль.
— Срочно в клинику. Нельзя терять ни минуты, — сказал он.
— Ну, нет, — ответила я. — Я работаю по шесть дней в неделю, давая восемь изнурительных представлений. И это продолжается уже шесть месяцев. Поэтому я съезжу отдохнуть на пару недель во Францию. А потом вернусь сюда.
Итак, я уехала отдыхать. Валялась на солнце, плавала в бассейне, веселилась с Гриффом и Аланом Бёрджессом. Поскольку я во всем люблю порядок, то решила отдать Алану все вырезки из газет, записки, дневники, с тем чтобы он мог продолжать работу над книгой. Затем я вернулась в Лондон на операцию. После нее начались сеансы облучения.
Пожалуй, единственным, что меня расстроило в тот момент, была отмена моих гастролей по Америке со спектаклем «Лунные воды». Один из друзей посоветовал мне сослаться на усталость. Но как я могла допустить, чтобы мой продюсер Луис Майкле после всех организационных передряг получил телеграмму о том.
что я не приеду на гастроли из-за усталости. Я написала ему письмо, где изложила всю свою историю. Потом я решила, что мне нужно повидаться с ним и тогда уж он мне поверит. Поэтому я позвонила ему и предложила приехать в клинику.
— Я знаю, что ты не отказалась бы от гастролей просто из-за того, что передумала, выбрала что-то получше или устала, — заметил он. — Мне говорили, что ты больна. Просто толком никто не мог сказать, что с тобой.
Он засунул письмо в карман: —Я не буду его читать. Положу в сейф.
Через некоторое время он связался с Роджерюм Стивенсом, главой Кеннеди-центра в Вашингтоне, после чего тот заявил: «Я могу сообщить только одно; Ингрид Бергман больна». С этого, я полагаю, и начались разговоры о том, что у меня рак.
