Дремота смешала в памяти командарма разрозненные картины сражений... И опять ему мерещились горящие селения, кровавые и окоченевшие трупы на снегу, скорбно и торопливо бредущие беженцы - все дороги были заполнены ими, метель будто проглатывала их. Перед глазами всплывали лица близких боевых товарищей, которые уже больше никогда не встанут... Командарм застонал.
- Константин Константинович, ты случаем не приболел? - спросил тоже не спавший генерал Лобачев.
Командарм помолчал.
- Панфилов из ума не выходит, - обронил он наконец глухим голосом.
- Да...
В гибель Панфилова не хотелось верить. В тот день из Ставки передали приказ о переименовании 316-й дивизии в 8-ю гвардейскую. Утром командарм лично поздравил генерала Панфилова и его бойцов с почетным званием. Лишенный и тени тщеславия, Панфилов был растроган: подошел к зеркалу, потрогал короткую щетинку усов и подмигнул самому себе: "Ну что ж, еще повоюем, есть у нас порох... Верно, а, гвардеец?" - и отошел, занялся привычными хлопотами.
Это было утром 18 ноября на командном пункте дивизии в Гусеневе. Днем село подверглось обстрелу. Надо бы перенести командный пункт: неприятель совсем близко, фашистские танки ведут огонь прямой наводкой. Начальник штаба приказал оборудовать в лесу щели. Приготовили стереотрубу, телефоны. Попросили Панфилова перейти в более безопасное место, но он медлил. И опять - обстрел. Изба закачалась, вылетели стекла.
- С гвардейским званием поздравляют, - отшутился Панфилов и вышел на крыльцо.
В нескольких метрах разорвалась мина. Генерал упал, схватился за сердце...
- Да, война никого не щадит, - вслух подумал Рокоссовский.
- Мне особенно больно было видеть его дочь, - отозвался Лобачев. Валя Панфилова, восемнадцатилетняя медицинская сестра. В солдатском полушубке стояла у гроба отца. После похорон я не выдержал и спросил: "А теперь, Валя, не лучше ли вам поехать домой?" Она помолчала, пальцами разгладила лоб, кажется, уже с заметными морщинками. И ответила: "Нет, останусь на фронте". - "А как же мама?" - спрашиваю. "Мама? Она поймет..." - Немного повременив, Лобачев спросил у Рокоссовского: - Не поставить ли нам вопрос о присвоении дивизии имени Панфилова?
- Славный был генерал, - ответил командарм. - Он воспитал храбрых, стойких людей... Эти панфиловские черты будут жить. Он заслужил, чтобы дивизию назвали его именем...
Командарм умолк. Заглушая в памяти даже самое близкое и родное, он уже думал о завтрашних боях, о сложном положении, в котором находилась армия. В первые два дня генерального сражения, когда немцы ввели в бой огромную массу танков, орудий и живой силы и не смогли прорвать линию фронта, ему, командарму, казалось, что обстановка не будет столь мрачной и уж, во всяком случае, он не допустит отхода.
Но события развивались вопреки его желанию.
Стрелковые, кавалерийские соединения, танковые бригады, батальоны ополчения не выдерживали напора вражеских танковых группировок, пятились назад. По ночам или в пургу, когда бои стихали, кое-как приводили себя в порядок. И опять схлестывались в кровавой схватке. Бойцы отбивали танковые атаки, отрезали огнем путь пехоте, заставляли ее по многу часов лежать в снегу, на морозе, и все-таки сами вынужденно отходили.
Противник нависал на флангах армии. Его 3-я танковая группа подступила к Клину, одновременно 4-я танковая группа рвалась через Ново-Петровское на город Истру. Фланги создавали угрозу окружения 16-й армии, и стоило немцам добиться успеха, как дорога на Москву была бы открыта. Не легче было войскам и в центре обороны; прижатые к Истринскому водохранилищу, наши части уже не могли долго держаться на западном берегу, севернее водохранилища началась переправа частей через замерзшую, переметенную сугробами Истру...
"Черт возьми, положение - дальше ехать некуда", - мрачно подумал Рокоссовский. Он ворочался с боку на бок, чувствуя свое отягченное усталостью тело, надавил на койку так, что выпала одна доска. Командарм все же не поднялся, чтобы поправить постель, принудил себя заснуть.
Сквозь смутные, чередующиеся один за другим наплывы сражений привиделось ему, как сплошная лавина немецких танков хлынула прямо через водохранилище и кто-то яростно крикнул: "Нас предали!"
Рокоссовский быстро поднял голову, напряженно всматриваясь, где он и что с ним...
Потом заходил по комнате. Его шаги разбудили чутко дремавшего в соседней комнате за столом адъютанта.
- Товарищ командарм, я вам нужен? - послышался вялый голос с порога.
- Нет, пока не нужны. Который час?
- Половина третьего, - ответил адъютант и добавил с жалостью в голосе: - Да вы поспите еще, куда такую рань?
- Принеси, пожалуйста, воды. Что-то в горле першит.
- Может, чаю вскипятить?
- Лишнее это беспокойство. Холодной хочу. - И скоро, жадно пил из кружки ледяную, обжигающую все нутро воду.
Велел адъютанту вызвать машину к подъезду и, пока собирался, не будил члена Военного совета. В потемках нащупал валенки, надел гимнастерку.
Генерал Лобачев, тоже плохо спавший, приоткрыл полу шинели, которой любил укрываться с головой:
- Константин Константинович, начинаешь изменять себе... Режим ломаешь!
- Ничего не поделаешь. Нервы, брат, нервы... Да и мотор шалит. Командарм прикоснулся рукой к груди, прислушиваясь к стуку сердца.
- Надо беречь себя. Сердце тоже изнашивается...
- Будем беречься в мирное время. Если завоюем на то право...
Через полчаса выехали на правый фланг армии. Небо стонало от гула. Волнами проходили, ревели в молочном предрассветье немецкие бомбовозы шли на Москву, а там, на ближних подступах, их встречала завеса зенитного огня и прожекторного света. Казалось, само небо ощетинилось.
В Солнечногорск попасть не удалось. Город еще сражался, но дорогу к нему немцы уже перерезали. Въехали в Клин утром, под обстрелом; ружейная и пулеметная стрельба клокотала на окраине. Машины оставили в центре города.
Командарм в сопровождении товарищей пошел к длинному приземистому зданию. Там, в пекарне, размещался вспомогательный пункт армии. Послышался пронзительный в морозном воздухе свист мин. Откуда-то, видно с чердака дома, бил пулемет. Слегка пригнувшись, командарм перебежал открытый участок.
Спустились в подвал. В помещении было холодно. За широким и длинным столом, на котором, наверное, раскатывалось тесто, сидел, уронив голову, генерал Ломов - руководитель сводной группы.
- Что с вами, генерал? - спросил командарм.
Тот с минуту еще сидел неподвижно, потом вдруг встал и забегал по комнате, приговаривая:
- Гиблое дело! Хоть пулю в лоб пускай! - И он стиснул руками голову, словно норовя раздавить ее. Он поражал своим мрачным видом: осунувшееся, заросшее щетиной лицо, под глазами мешки.
