- Гиблое дело! Хоть пулю в лоб пускай! - И он стиснул руками голову, словно норовя раздавить ее. Он поражал своим мрачным видом: осунувшееся, заросшее щетиной лицо, под глазами мешки.
Командарм моргнул члену Военного совета:
- Вот до какого состояния может довести себя человек. Натуральный страх!
Ядовитые слова повлияли на растерявшегося Ломова. Он как-то внутренне встряхнулся, хотел доложить обстановку, но командарм перебил:
- Сперва уберите с лица ненужную поросль. Есть у вас бритва? А то могу свою предложить... Потом займемся и делами.
- Товарищ командарм, трещит оборона, - взмолился было генерал, но Рокоссовский и слушать не хотел, лишь настойчиво повторил:
- Брейтесь!
За окном бушевал бой. Подвал содрогался, с потолка сыпалась штукатурка. А командарм спокойно сидел у стола на табуретке, скрестив ноги. Он терпеливо ждал. Все, кто входил, приветствовали его и тоже застывали в ожидании.
Скоро генерал Ломов вернулся чисто выбритым, хотя щека и подбородок были в порезах.
- Теперь вы на человека стали походить. А то поглядеть - страх божий, - заметил командарм, вызвав усмешку присутствующих.
Рокоссовский встал, выслушал короткий доклад. Положение на Клинском направлении было тяжелое. В стрелковых и кавалерийских полках насчитывалось от 150 до 200 человек; танков и с десяток не наберется. Сохранился только курсантский полк. Противник резко превосходил в силах.
- Понимаю, - кивнул командарм. - Открытые поляны и дороги, по которым наиболее вероятно движение немецких танков, продолжайте минировать, всюду на их пути устраивать завалы. Танки жечь огнем противотанковых ружей и бутылками с горючей смесью. Без брони их пехота шагу боится ступить. Днем вести сдерживающие бои, без приказа не отходить, а в ночную пору или в метель переходить самим в контратаки и восстанавливать утерянные позиции. Враг тоже выдыхается. Он из такого же теста слеплен, если не из худшего... Благо, в пекарне находимся, должны знать, - пошутил Рокоссовский и опять деловито-уравновешенным тоном: - Надо выстоять!
Перед уходом спросил, как можно связаться со штабом фронта, и вместе с членом Военного совета Лобачевым поспешил на почту. Там их встретила бледнолицая пожилая, но подвижная телеграфистка. Она встала и не садилась, пока не вызвала к аппарату начальника штаба фронта Соколовского.
Рокоссовский диктовал в трубку:
- "Бои идут непосредственно в Клину, на его окраинах. Остался выход только на восток, к Рогачеву, а на юге, к Солнечногорску, дорога перерезана".
Командарм сообщил, что части и соединения армии, изнуренные и потрепанные в боях, очень малочисленны, и попросил прислать резервы. Начальник штаба ответил, что на помощь надеяться сейчас нельзя.
В этот момент раздался сильный взрыв. Здание встряхнуло, посыпалась штукатурка. В помещение ворвались клубы морозного воздуха и смешались с известковой пылью: вражеский снаряд срезал угол дома. Каким-то чудом уцелевший, продолжал стучать аппарат, и бледная связистка протянула Рокоссовскому телеграфную ленту: "Отступать больше некуда, и никто этого вам не позволит... Любыми, самыми крайними мерами немедленно добиться перелома, прекратить отход и не только не сдавать ни в коем случае Истры, Клина и Солнечногорска, но и выбить фашистов из занятых районов... Каждый дальнейший ваш шаг назад - это срыв обороны Москвы и позор для вас и частей, которыми вы командуете... Всему командному и политическому составу снизу доверху быть в подразделениях, на поле боя..." Увидев подпись "Жуков", командарм представил себе беспощадно-суровое выражение его лица и поморщился. Срывающимся голосом попросил передать: "По зданию, откуда говорим, ударил снаряд, идем принимать меры. До свидания".
Шагнул к двери, но у выхода повернулся к телеграфистке и сказал, поклонившись:
- Спасибо.
На улице ветер крутил снег. Крупинки больно стегали по лицу. То там, то здесь в городе рвались тяжелые снаряды. Командарм шагал крупно через сугробы, не обращая внимания на взрывы.
- Ничего, обойдется, - попытался успокоить Лобачев.
Командарм не ответил, лишь передернул скулами.
- Оставайтесь, товарищ Лобачев, в Клину. Держите тут оборону, проговорил наконец он. - А я поеду в штаб. Надо немедленно подготовить к взрыву шлюзы Истринского водохранилища. Немцы подошли близко, и эту естественную преграду преступно терять.
Сидя в машине, командарм по-прежнему был возбужден. Телеграмма командующего фронтом распалила его. "Кулаками размахивает. Мне и без того тошно". Еще раньше Рокоссовский составил о командующем фронтом свое противоречивое мнение: то ему казалось, что жестокость - явление обычное и вполне оправданное на войне, и нужно поступать, как командующий фронтом, круто и в иных случаях даже беспощадно; то вдруг принимался его осуждать, считая, что человек - не камень и нельзя ранить его сердце, тем более в критические минуты.
"Ну, а как же иначе поступать с нашим братом? По головке гладить? Увещевать, когда враг за горло берет..." - возразил самому себе командарм и поглядел в боковое оконце.
Иней густо затянул стекло. Мороз, похоже, крепчал.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Стрелки больших металлических часов неумолимо отсчитывали время. И с каждой минутой угроза надвигалась...
Справа от полковника Шмелева лежала подрывная машинка, и стоило крутнуть ручкой, как заряды страшной силы поднимут на воздух водоспуски. Но полковник выжидал. Рядом с ним сидел саперный инженер в замызганной, покрытой корками льда шинели, с лицом углисто-черным и до того худым, что постучи пальцем - и загремят кости. И еще чуть в стороне, независимо, сидел третий - представитель особого отдела. Он не сводил глаз с полковника, притихшего инженера и поминутно, видимо сам того не замечая, поглаживал рукой деревянную кобуру маузера. Перед ним на опрокинутом снарядном ящике лежал лист заготовленного акта, в котором можно было прочитать: "...Мы, нижеподписавшиеся... водоспуски Истринского водохранилища при подходе немцев в... (число и время надо было проставить) взорвали..."
Судьба важного участка фронта была сейчас в руках этих троих... Стоит немцам с ходу пробиться к плотине и захватить исправные водоспуски, как переправа их войск через водохранилище пойдет беспрепятственно, и кто знает, где, на каком еще рубеже смогут задержать их наши войска. Таких рубежей до самых предместий столицы уже не было.
Но полковник Шмелев выжидал, поглядывая на верхний обледенелый мостик; по нему должны пройти последние бойцы. Он не хотел, не мог оставлять на той стороне батальоны, чтобы они, погибая, просили огня...
Представитель особого отдела расстегнул кобуру, пальцы вцепились, да так и застыли, сжав рукоятку. Казалось, еще минута, и он не выдержит. Полковник Шмелев скользящим взглядом заметил его движение и проговорил, еле скрывая гнев:
