Благодаря Гюго спрут вошел в моду. Ученые, к которым обратились журналисты, не считали его опасным. Этот спор способствовал успеху книги. Модистки выпустили новый фасон шляпы «спрут», предназначенный для «тружениц моря», иначе говоря, для элегантных дамочек, которые ездили на морские купания в Дьепп и в Трувиль. Рестораны предлагали «спрут по-коммерчески». Водолазы выставили живого спрута в аквариуме, в доме Домеда на Елисейских Полях. Госпожа Гюго писала из Парижа своей сестре Жюли Шене:
«Все здесь уподобляется спруту. Почему мой муж, увы, для моего сердца остается гернсийским спрутом?»
Газета «Солей», перепечатывавшая роман фельетонами, благодаря этому увеличила свой тираж с двадцати восьми тысяч до восьмидесяти тысяч экземпляров, хотя роман уже был издан до этого отдельной книгой. Пресса осмелилась выразить свое восхищение романом. Он не возбуждал политических споров. Человек в нем боролся лишь со стихией.
«Здесь, — писал молодой критик Эмиль Золя, — поэт дал волю своему воображению и своему сердцу. Он больше не проповедует, он больше не спорит… Мы присутствуем при грандиозном сновидении могучего мыслителя, который сталкивает человека с бесконечностью. Но достаточно одного вздоха, чтобы сразить человека, одного легкого дыхания розовых уст…»
Золя ясно определил, какой мыслью был увлечен автор.
«Я хотел прославить труд, — писал Гюго, — человеческую волю, преданность, то, что делает человека великим. Я хотел показать, что более неумолимым, чем бездна, является сердце и что если удается избегнуть опасностей моря, то невозможно избегнуть опасностей женщины…»
Госпожа Гюго писала своему мужу об этой книге в гиперболических выражениях, украшенных эпитетами, достойными пера Жюльетты, за что она удостоилась его похвалы:
«Чудесная страница… У тебя высокий ум и благородное сердце. Любимая, я счастлив, что нравлюсь тебе как писатель».
Адель часто говорила о приближающейся смерти и думала о ней с душевным спокойствием. «Только грустно, — признавалась она, — что я так поздно поняла и оценила великие произведения, грустно умирать, когда пришла зрелость ума».
Теперь она была увлечена демократическими идеями и с презрением говорила о «суеверных предрассудках прошлого». О, призраки семейства Фуше!
6. Последняя битва за «Эрнани»
Аббат — госпоже Тест:
— Неисчислимы лики вашего мужа.
Поль Валери
Со времени государственного переворота драмы Виктора Гюго, врага режима Наполеона III, не ставились в Париже. Наступил 1867 год, год Всемирной выставки. Миру хотели показать все самое прекрасное, что только было во Франции. Лакруа опубликовал «Путеводитель по Парижу» с предисловием Виктора Гюго. Могла ли Комеди-Франсез в такой момент отказаться от одного из своих величайших драматургов? Предложили возобновить постановку «Эрнани». Виктор Гюго немного опасался. Вдруг полиция сорвет пьесу? Представители Гюго в Париже, Вакери и Мерис, успокаивали его. Поль Мерис, который был любовником актрисы Джейн Эслер, предпочел бы поставить «Рюи Блаза» в Одеоне, — тогда его подруга могла бы сыграть роль королевы. Но выбрали все-таки «Эрнани».
Чтобы совсем уж обезоружить «свистунов», решили изменить те стихи, которые когда-то вызывали насмешки. Гюго сам писал Вакери: «Вместо „Из свиты короля“? Ты прав. Да будет так!» нужно сказать: «Да, да, ты прав! Я буду там». Он предпочел бы, чтобы у актера Делоне хватило смелости сказать: «Старик глупец! Он полюбил ее!», — но Делоне не решался произнести эти слова. «Хорошо, заменим их дурацким, но безопасным вариантом: „О, небо, что это? Он полюбил ее!..“» Бесполезные предосторожности. Публику 1867 года неприятно поразили как раз эти изменения в тексте. Зрители партера, которые знали пьесу наизусть, вставали и поправляли актеров. Гюго послал из Гернси собственноручно подписанные им пропуска и попросил, чтобы Вакери поставил на них знаменитую надпись: «Hierro». Успех был огромный: триумф поэзии, политическая манифестация, максимальный сбор (семь тысяч франков золотом).
Госпожа Гюго решила присутствовать на спектакле. Ее муж и сыновья, зная, как опасно для нее всякое волнение, не хотели пускать ее на премьеру, на которой могли возникнуть любые эксцессы. Она не послушалась: «Мне слишком мало осталось жить, чтобы я не пошла на новую премьеру „Эрнани“ и не воспользовалась случаем вспомнить мои счастливые молодые годы. Мне пропустить этот праздник? Нет, сударь! Во-первых, „Эрнани“ не станут освистывать. Впрочем, я выдержу любой скандал. На свои глаза я сейчас не жалуюсь, да пусть лучше я совсем потеряю зрение, но пойду на „Эрнани“, если бы даже мне пришлось заложить самое себя. К сожалению, за такую старуху не много бы дали…»
Это смирение так же трогательно, как и ее желание снова пережить «битву за „Эрнани“», прославившую последний, счастливый год ее жизни. Париж увидел ее в театре, сияющую, и преображенную. Она присутствовала на всех репетициях, ее провожал Огюст Вакери, который, несмотря на свою подагру, каждый раз тащился в театр. Слепая и паралитик. Газеты отмечали присутствие госпожи Гюго в Париже; это ей нравилось: «Какое громкое имя я ношу!» Студенты, как когда-то, просили контрамарок и предлагали свою поддержку. Один из них сказал Полю Мерису: «Виктор Гюго — это наша религия».
Успех был «нерассказуемый». Это прилагательное придумала Адель; однако же она все-таки рассказала о премьере: «Это было неистовство. Люди обнимались даже на площади перед театром. Молодежь восхищалась еще более пылко, чем в 1830 году. Она показала себя великолепной, смелой, готовой на все. Я счастлива, я на седьмом небе!» В зале: Дюма, Готье, Банвиль, Жирарден, Жюль Симон, Поль Мерис, Адольф Кремье, Огюст Вакери. На галерке — лицеисты. Готье в своем фельетоне написал:
«Увы! От старой романтической рати осталось очень мало бойцов, но все те, кто сейчас в живых, были на спектакле, в партере или в ложах; мы узнавали их с меланхолическим удовольствием, думая о других наших добрых друзьях, исчезнувших навсегда. Впрочем, „Эрнани“ уже не нуждается в своей старой когорте, на него никто не собирается нападать…»
Знаменитые стихи: «О как прекрасен ты, лев благородный мой!» возмущавшие публику при Реставрации, были встречены громом аплодисментов. Жюль Жамен утверждал: «Ничто не может сравниться с праздником этого возвращения, на которое мы уже не надеялись».
Сент-Бев — госпоже Гюго, 21 июня 1867 года:
«Дорогая мадам Гюго, я не мыслю себе, чтобы среди всех поздравлений, которые вы получаете, не было бы моего письма. Новая постановка „Эрнани“ это блистательное подтверждение восторгов и любви нашей молодости. Свой час бывает у каждого гения, но гений сверкает в любой час, в течение его дня солнце не раз достигает зенита. Как горько, как жаль мне, прикованному к своему креслу, что я не мог присутствовать на этом празднике, на этом юбилее поэзии, не мог хотя бы побывать в фойе, чтобы услышать вблизи дружеские аплодисменты, пробуждающие столько откликов в наших сердцах, и показать, что я не хочу терять своего места среди ветеранов „Эрнани“».
