Париж прекрасен. Новые кварталы великолепны. Теперь строят действительно превосходные дома, в разных стилях. Множатся скверы, сады, аллеи, фонтаны. Неслыханная роскошь во всем! Экипажи, лошади и красивые женщины — непрестанный праздник для глаз».
Но Франсуа-Виктор хотел быть верным изгнанию, и Шарль, с легкой иронией, вздыхал: «До тех пор покаты будешь таким, ничего не поделать!» Он жаловался на отца.
16 июня 1868 года:
«От отца все еще ничего нет. Он не послал нам ни одного су с тех пор, как мы здесь, и мы жили на фонд Мериса… Мама посылает для Адели сто франков, которые я вложу в это письмо…»
26 июня 1868 года:
«Мама хотела бы знать, послал ли в апреле отец триста франков Адели, на ее летние туалеты. Если не послал, то попроси его, чтобы он это сделал. Настаивай. Мама из-за этого тревожится!.. Напиши нам, как обстоит дело…»
Но приближалось лето, а вместе с ним те дни, когда вся семья собиралась в Брюсселе. Госпожа Гюго радовалась свиданию с мужем:
«Что до меня, то, как только ты явишься, я ухвачусь за тебя, не спрашивая твоего разрешения. Я буду такой кроткой и такой милой, что у тебя не хватит духа снова меня покинуть. Конец, о котором я мечтаю, это умереть у тебя на руках».
На пороге смерти она цеплялась за эту силу, так часто ее ужасавшую.
Ее желание исполнилось. 24 августа 1868 года она совершила прогулку в коляске со своим мужем; он был с ней ласков и нежен, она очень весела. На следующий день, около трех часов пополудни, у нее случился апоплексический удар. Свистящее дыхание. Спазмы, паралич половины тела.
Записная книжка Виктора Гюго, 27 августа 1868 года:
«Умерла сегодня утром, в 6 часов 30 мин. Я закрыл ей глаза. Увы! Бог примет эту нежную и благородную душу. Я возвращаю ее ему. Да будет она благословенна! По ее желанию мы перевезем гроб в Вилькье и похороним ее возле нашей милой дочери. Я провожу ее до границы…»
Вакери и Мерис в тот же день приехали из Парижа, чтобы присутствовать при положении во гроб. Доктор Эмиль Алике открыл ей лицо.
«Я взял цветы, которые там были, окружил ими ее голову. Положил вокруг головы венчик из белых ромашек так, что лицо осталось открытым; затем я разбросал цветы по всему телу и наполнил ими весь гроб. Потом я поцеловал ее в лоб, тихо сказал ей: „Будь благословенна!“ — и остался стоять на коленях возле нее. Подошел Шарль, потом Виктор. Они, плача, поцеловали ее и встали позади меня. Поль Мерис, Вакери и Алике плакали… Они наклонились над гробом один за другим и поцеловали ее. В пять часов свинцовый гроб запаяли и привинтили крышку дубового гроба. Прежде чем на дубовый гроб положили крышку, я маленьким ключом, который был у меня в кармане, нацарапал на свинце над ее головой: V. H. Когда гроб закрыли, я поцеловал его… Перед отъездом я надел черную одежду, буду теперь всегда носить черное…»
Виктор Гюго проводил гроб до французской границы. Вакери, Мерис и доктор Алике поехали в Вилькье. Поэт и его сыновья провели ночь в Кьеврене.
29 августа 1868 года:
«В моей комнате лежало иллюстрированное икание „Отверженных“. Я написал на книге мое имя и дату — на память моему хозяину. Сегодня утром в половине десятого мы выехали в Брюссель. Прибыли туда в полдень…»
30 августа:
«Предложение Лакруа относительно моих незаконченных произведений. Что ж делать! Надо снова браться за работу…»
Госпожу Гюго сфотографировали на смертном одре, в трагическом убранстве покойницы. На единственном увеличенном отпечатке последнего ее портрета Виктор Гюго написал:
«Дорогая покойница, которой я простил…»
Первого сентября он получил известие о похоронах. Поль Мерис сказал прекрасную речь в Вилькье. Гюго приказал выгравировать на могильной плите:
АДЕЛЬ ЖЕНА ВИКТОРА ГЮГО
Вскрыли завещание.
Виктор Гюго — Огюсту Вакери, 23 декабря 1868 года:
«Дорогой Огюст, в приписке к завещанию моей жены сказано: „Я дарю Огюсту мой лаковый пюпитр и все вещицы, находящиеся у меня на письменном столе. Кроме того, я дарю ему старинный кошелек для раздачи милостыни, который мне достался от г-жи Дорваль, — он висит над портретом моей Дидины, написанным мною. Госпоже Мерис завещаю подаренный мне Огюстом серебряный браслет, который я ношу постоянно“. Приписка датирована 21 февраля 1862 года. После этого моя жена уехала в Гернси. Вещицы, которые были у нее на столе (в 1862 г.), исчезли. Но пюпитр и кошелек хранятся у меня, и вы можете взять их, когда захотите. Она увезла серебряный браслет в Париж, где ее в последнее время часто обкрадывали. Мы искали браслет. Пока еще не могли найти…»
Браслет не могли найти, потому что вторая Адель, покидая Гернси, увезла его вместе с несколькими другими принадлежавшими ей самой драгоценностями.
Адель, жена Виктора Гюго… Что было в этих словах? Гордость? Желание вновь завладеть, хотя бы после смерти, той, которая однажды отстранилась от него при жизни? Или дань уважения к ее верной дружбе? Жюльетта истолковала надпись именно в таком смысле. Она не только не пыталась заставить вдовца жениться на себе; но поддерживала культ умершей Адели.
Жюльетта Друэ — Виктору Гюго, Гернси, 10 октября 1868 года:
«Мне кажется, что, с тех пор как я снова живу здесь, моя душа расширилась и стала как бы вдвое больше и что я люблю тебя не только всей своей душой, но и душой твоей дорогой усопшей. Я прошу ее, достославную свидетельницу твоей жизни на этом свете, чтобы она стала моей предстательницей на небесах и свидетельствовала обо мне перед Богом. Я прошу ее позволения любить тебя, пока я живу на земле, и любить тебя после смерти. Я прошу ее дать мне частицу того божественного дара, которым она была наделена, — дара делать тебя счастливым, и я надеюсь, что она исполнит мою мольбу, ибо читает в глубине моего сердца…»
В самом ли деле Адель сделала своего мужа счастливым? Или хотя бы не причиняла ему других горестей, после того как между ними раз и навсегда установились новые отношения? Жена гениального человека бывает одновременно и очень близка, и очень далека от его жизни, «которая, кажется, калечит жизнь всех его близких».
В «Отвиль-Хауз» он тотчас же вернулся к своей рабочей и размеренной жизни. Каждый понедельник — обед для сорока бедных детей. Каждый вечер «обед в „Отвиль II“. Отныне это будет ежедневно, Deo volente»[185] И с рассвета до сумерек — работа. Он продолжал «громоздить Пелион на Оссу». Ему уже было под семьдесят, а он собирался написать целую серию романов: «Человек, который смеется» (или Англия после 1688 г.); «Франция до 1789 года» (название еще не было придумано); «Девяносто третий год». Аристократия, монархия, демократия. Документацию к «Человеку, который смеется» он нашел, как делал это всегда, в книгах, случайно попавшихся ему у букинистов Гернси и Брюсселя, он даже составлял полные списки пэров Английского королевства, чертил планы старого Лондона, палаты лордов. Удивительно то, что при этих случайных и пестрых сведениях он создал довольно стройную картину. Гюго интересовало множество причудливых и, казалось бы, ненужных подробностей, но он чувствовал главное.
