мы заговорили об идеологических мерах партии в последние годы, в частности, о литературно-философско-музыкальных вариациях А. А. Жданова. Как-то получалось, что и Виталию и мне они показались смешноватыми. И мы посмеялись. Борьба с космополитизмом вызывала у Виталия и у меня глубокое чувство презрения к ее зачинателям. Когда мы пришли к этим заключениям, то обнаружилось, что мы добрались пешком до поселка Сокол. Это от Моховой-то! С этого вечера и началась наша дружба. Мы встречались ежедневно в библиотеке, проводили вместе выходные дни, вечерами играли в шахматы. Проигравший молчаливо злился на выигравшего, но это только в момент игры. С Виталием и Саидой познакомились моя мать и Женя. Однако постоянным гостем Кабатовых стал именно я. Я уходил от них, когда Саида начинала расставлять раскладушки. Не было проблемы, которую мы не обсудили бы с полной откровенностью при полной свободе слова и мысли. Все подвергалось критическому переосмыслению: политическая трепотня, пропагандистская липа, космополитизм, индустриализация, массовые аресты, гениальность великого вождя, окружавшие его верные соратники. Мы обсуждали, смеялись, негодовали. Саида полностью разделяла наши взгляды. Зато массу неприятностей мы доставили матери Саиды – старой коммунистке, твердой в вере. Против нее мы повали тончайшую антирелигиозную пропаганду. Она очень сердилась, когда ее суровая догма разбивалась о нашу ироническую, но строгую логику. Я ее немного стеснялся, а Виталий каждый раз ставил ей вопросики, в ответ на которые она открывала рот, как рыба, махала руками и восклицала: «Что будет с вашей страной, когда дела перейдут вашему поколению?!» Виталий и я старались успокоить старую коммунистку, обещали позаботиться о стране. Она была еврейкой, работала в сельскохозяйственном издательстве. Борьба с космополитизмом обрушилась на нее, как лавина. Пожилая женщина пыталась объяснить ее для себя необходимостью, сложностью исторического момента, но ничего из этого не получалось, а Виталий толкал вопросик за вопросиком. Получалось здорово. Мы нередко шагали пешком вдоль улицы Горького и дальше по Ленинградскому шоссе, и не иссякали темы для разговоров и не было нам скучно друг с другом.
К середине июля я закончил занятия. Сделано было очень много – сдан кандидатский минимум. Нечего и говорить, как я устал. Путевок в Университете почему-то не оказалось, и мне достал таковую Николай Александрович Быков в подмосковный дом отдыха, находившийся в ведении Министерства мясной и молочной промышленности. На электричке я добрался до роскошных тургеневских мест. Перестроенная под удобное жилье, превосходная помещичья усадьба пряталась в лесу. Недалеко текла речушка, за лесом тянулось бескрайнее поле. Начальство на уровне заведующих отделами жило в отдельных домиках. Министерская мелкота – в общем корпусе. В столовой спрашивали о вкусах, о том, что отдыхающий намерен откушать на следующий день. Я сначала обольстился и выразил пожелание. Однако мои гастрономические надежды оказались преждевременными. Высказываться можно было в весьма ограниченных рамках: щи или борщ, котлета или гуляш, макароны или лапша, кисель или чай. Недостающее находилось в неплохом буфете и продавалось за наличный расчет. В большом зале первого этажа находился громадный бильярд, на котором резались мясо-молочники от зари до зари. Приехав в дом отдыха, я встретил Лилю Быкову и ее мужа Василия Яковлевича Русакова – вдовца лет тридцати пяти. Он занимал важный пост в редакции «Известий», был начитан, писал отличные стихи. Мы с ним довольно откровенно разговаривали. Зашла речь о космополитизме. Он сказал: «Нужно, чтобы русскими колхозниками и рабочими управляли русские люди». Я спросил: «А как быть с деловыми и политическими качествами?» Василий Яковлевич настаивал на необходимости отыскивать подходящих в русском народе. Но я задал еще один вопрос: «Не считаете ли вы, что сама принадлежность к великому русскому народу гарантирует непревзойденность деловых и политических качеств». По его мнению, это перегиб, к сожалению, имеющий место в нашей жизни, и, к сожалению же, свойственный нашему характеру. Нет! Меня это не убеждало. Василий Яковлевич критически относился к декретированию в области культуры, стоял за хорошие стихи, прочитал эпиграмму поэта, обвинявшегося в безыдейности:
Мне говорят, что окна ТАСС
Моих стихов полезней,
Еще полезней унитаз,
Но это не поэзия!
Он рассказал мне о своем покойном приятеле поэте Кедрине, почитал знаменитых «Зодчих», про которых тогда не вспоминали. Любил он Ахматову, Гумилева, Мандельштама. Короче говоря, это был интересный человек. Он не успел закончить института, но, повторяю, был очень начитан, ко многому относился со строгой критичностью. Очень обрадовался, когда я высказал мысль о том, что выводы Энгельса в статье «Роль труда в процессе превращения человека в обезьяну» устарели и достаточно упрощенны. В действительности процесс антропогенеза дело куда более сложное, требовавшее серьезных биологических предпосылок, непосредственно с трудом не связанных. Однажды мы зашли к каким-то знакомым Лили. Тут сразу же зашел разговор о романах Драйзера. Василий Яковлевич мне сказал потом: «Очень неприлично заводить разговор о только что прочитанной книжке, верный признак того, что для человека чтение – подвиг!» Я посмеялся. Потом мы поговорили об университетских делах. Я рассказал об антиперегудовской деятельности. Василий Яковлевич отнесся к этому очень сочувственно. Так мы и сдружились. Я и позднее нередко с ним встречался, с удовольствием слушал его сильные стихи. Однако, конечно же, не Лиля с Василием Яковлевичем являлись главным объектом моих интересов в доме отдыха Министерства мясной и молочной промышленности.
Здесь царил дух благочестивого монастырского распутства. Сейчас я поясню смысл этого. Представим себе, что собрались вместе монахини и монахи. Им очень хочется поблудить, но все они пребывают в разных духовных званиях и жаждут падения друг друга с пьедестала почета. Поэтому блудят они с величайшей оглядкой, так чтоб себя не выдать и других не просмотреть. Так вот, значительная часть обитателей дома отдыха принадлежала к нижним чинам многочисленного штата Министерства мясной и молочной промышленности. Их здесь было больше, чем мелкого рогатого скота в совхозе-гиганте 1951 года. Среди них было сравнительно мало мужчин и сравнительно много женщин. Здесь бы и разгуляться! Ан, нет! Всякого рода секретарши, начиная от тех, что церберствуют в приемной министра и кончая теми, которые тявкают перед закрытыми дверями начальников главков и их заместителей, чувствовали себя и в доме отдыха на посту, лежали собаками на сене. Практически это выливалось вот во что.
Я спустился в холл и увидел там женщину выше средних лет с постной миной на порочном лице. Она вязала. На улице было темно и чудно. Светила луна, шелестели листья берез. А монахиня с лицом куртизанки на пенсии шевелила спицами, что-то изрекала, и ее слушали несколько молодых женщин,
