Кисанька, я прочел твое письмо. Ей богу, тупоумие (это тоже, по-моему, пережиток старого, и оно абсолютно недопустимо у нас, и, по-моему, о нем нужно говорить как о государственном преступлении) безраздельно царствует в головах очень многих граждан ССР! Я говорю об этом твоем и Тосином «злостном» поступке. О бегстве из общежития! Неужели же у кого-нибудь хватило ума почти судить вас? Пусть, может быть, это никому не интересно, но передай всему вашему активу, начиная с секретаря ячейки (должно быть, глубокомысленный парень, если мог даже подумать разрешить такой суд), что в свое время, в давние времена, в глубокой древности (тогда, наверно, тоже был Москвошвей), люди тоже ходили, не стыдясь, по улицам, не пряча эту часть тела под материю, в то время как ей место под материей. Я говорю об их головах.
Прости мне, Кисанька, у меня паршивое настроение.
Так все по-старому. Строим пятилетку... свою человеческую жизнь проживем в 2/3 времени. Но кто сказал, что есть вечные 3/3? Человеческая жизнь зависит от условий. Теперь такие условия. И, следовательно, жить мы будем 3/3 времени, хотя бы мы жили 5-ть дней! В общем, я что-то такое сам с собою спорю! Мне, наверно, нужно развлечься, в кого-нибудь страстно и плотоядно влюбиться и тебе об этом не написать.
В общем, я говорю глупости, моя милая, моя любимая Кисанька. Этого быть не может!
Просто из характера не позволю себе этого! (Ударяю себя в грудь).
Если ты следишь за газетами и журналами, то, наверно, знаешь, какое жесткое наступление сейчас ведется на переверзевский метод в литературоведении. Уже четыре дня в ком- академии идет на эту тему диспут.
Во вторник я буду мылить шею Блюму. Он мне доказывал, что у Гоголя потому плохой пейзаж, что он был мелкопоместным дворянином, а у Толстого потому хороший, что он был крупнопоместным дворянином. Я говорил, что это в корне неправильно, что нельзя только экономическим фактором оценивать произведения, но сегодня в газете я прочел, что как раз за это самое, т.е. за утверждение Блюма, кроют и Переверзева. Ты уже, наверно, представляешь себе меня с газетой в руках влетающим в библиотеку, обрушивающимся на Шпилько (она поддерживала Блюма) и потом с нетерпением ожидающим его самого. А я уже представляю себе, как будет вести себя Блюм. Он по-женски затянется папиросой, указательным пальцем струсит не нагоревший еще как следует пепел, потом скажет «Гм, гм,» ― поведет носом, поморгает за стеклами очков и скажет, что в Чикаго марсиане, континентально угоревши, улызымынывают спирализмы, желудевое кофе и высокий дух.
Я ничего не пойму, и он сам не поймет и окажется правым.
В блеснувших молниях, в сыпучих звездах,
В горячих мерзлостях зимы.
Вот хотел написать тебе что-нибудь, но передумал. Настроение такое, что, наверно, получится какая-нибудь гробовая серенада. Пишу тебе письмо у товарища, он сидит напротив за столом, ест шпроты, пьет портвейн и все время доказывает мне, что письмо к женщине всегда успеется, а портвейн, если я буду продолжать писать, он весь до дна выпьет.
Я ему только что сказал, чтобы он хоть рюмку оставил мне. Ужасная сволочь в этом отношении. Он партиец и председатель той артели, в которой я буду работать. 1/2 жалованья он всегда пропивает. На производстве он держит водку в конторке, я ему предложил, чтобы он держал ее в Красном уголке в бюсте Ленина (большой бюст из гипса с углублением по направлению к голове внутри). Он не соглашается. Вообще считает себя 100% выдержанным.
Отвечай скорей. Целую. Арося.
21/XII1929 года.
Рая ― Аросе
(30 декабря 1929)30/XII
Закончив письмо, поняла, что упустила весьма существенный момент о моей дилемме. Солнышко! Это сказано под горячую руку, и хоть я, безусловно, человек средний, я руками, ногами, ногтями и зубами буду бороться за право учиться.
Послала домой телеграмму. Этот шаг уже говорит за многое, на что я решилась: я иду на просьбы. Пока не ответили, но, думаю, не откажут... В общем, ты должен быть спокоен. Кисанька не подкачает. И не обращай внимания на все мои жалкие слова. Это «в минуту жизни трудную» ― я только прошу тебя простить меня за то огорчение, которое я, быть может, доставлю тебе этим своим сообщением о моем настроении. Но ты не должен быть в претензии. Кому же, как не Солнышку, изольет Кисанька свои наболевшие вопросы, и почему я не могу любимому поведать часть своих неудач и огорчений? Не сердишься? Милый, любимый Аросенька! Не сердись, мое ясное Солнышко! Все пройдет. И я хочу верить, что настанут такие времена, когда мы оба поднимемся выше этой мелочи житейской суеты. Ну их к черту, эти деньги!
Ах! Я так хочу видеть тебя
Отвечай немедленно. И не таскай письмо в кармане по неделе. Стыдно!
Знаешь, мне ужасно нравится, как кроют Уткина в «Литературной газете» от 16/XII. Ну и здорово! Какой контраст с теми лестными отзывами, которые помещались в «Комсомольской Правде». А по-моему, за дело кроют, и при том страшно остроумно.
Я не спец, чтобы судить Переверзева, но я думаю, что вопросы механического подхода его к вещам я чуть ли даже не с тобой разбирала. Вернее, сообщала в виде информации после разбора «Преступления и наказания». Да, ты ведь недавно читал эту книгу. Если захочешь ограничить свои пылкие восторги, свое «зверь» ― перед этой книгой, ты возьми на эту тему Переверзева, и ты увидишь, как, механически подойдя к этому вопросу, Переверзев разложил на атомы Достоевского и преподнес в виде золотых пилюль, внутри содержащих дырочки от баранок, ― читателю Достоевского. И если в критике Белинского Пушкин выступает еще ярче, еще образней,
Переверзев из гиганта Достоевского делает мальчика с мальчиковым содержанием. Это меня особенно возмущало. Все герои по разрядам, по циклам. Каждому свою определенную клеточку ― и «не рыпайся».
Ох! За дело его кроют! Ты сообщай, как кончится дело. А еще обрати внимание на ст. Батрака «О психологии творчества» в этом же номере Литгаза. Есть ценные мысли, необходимые твоему творчеству... Довольно, довольно! Когда пишу тебе, все кажется, что ничего не написала, вот почему мои письма громоздки по объему и по содержанию ничего не выражают.
ЦЕЛУЮ свое Солнышко.
Рая.
Рая ― Аросе
(Скорее всего конец декабря 29 г. ― начало янв. 30 г.)Если тебе хотелось начать письмо свое ласково, почему ты этого не сделал? В любви (если она существует) важна непосредственность, прямота, все то характерное, что идет от сердца, а не из головы. Мне в эту тяжелую минуту, которую я переживаю, важнее были бы несколько ласковых слов, тот подъем и энтузиазм, которыми дышали твои первые письма. Твои письма заражали меня бодростью, давали мне зарядку на долго, долго дней, до получения следующего письма. А мне она необходима!
