Емельян: — Я все понял, все оценил — ты скинул еще 300 долларов.
Дилер вынимает из стола сигареты и нервно закуривает:
— Неделю назад бросил, — доверительно сообщает он Емельяну, — да, видно, не судьба. Ладно, чтобы покончить с этим — четыре тысячи, ну?
Емельян: — Ну что говорить — прекрасная цена, к тому же круглая — считать удобно.
На лбу у дилера выступают мелкие бисеринки пота:
— Вот что, я, конечно, прыгаю выше головы, и у меня будут крупные неприятности, но чем-то ты мне глубоко симпатичен. Это прекрасная, чудесная машина, — его голос предательски срывался, и в уголке глаза начинает дрожать крупная фальшивая слеза, — и я хочу, чтобы она попала в хорошие руки. Будь, что будет — три восемьсот!
Емельян: — Послушай, мне даже как-то неудобно: ты ее чуть не за пол цены отдаешь.
— Ну не могу я, пойми, не могу, — уже почти с натуральными слезами кричит дилер, — отдать тебе ее меньше, чем за три пятьсот. Я и так еле пару сот на этом заработаю, а мне ее надо было пригнать, сделать тун an, вымыть...
Емельян: — Ну хорошо, хорошо, я ее беру. Дилер: — Действительно берешь? Емельян: — Да беру — вот деньги.
Позже, когда все бумаги уже были подписаны, дилер с уважением сказал:
— Ну ты торгуешься — всю душу из меня вынул! Честно, я думал, что на 4200 я тебя поймал, но не тут-то было — ты все оставшиеся семьсот откусил, до последнего цента. Меньше я уж действительно идти не мог.
— Да я, в общем-то не торговался, — пожал плечами Емельян. — Торговался, собственно, ты один.
— Подожди, подожди, — страшное подозрение зародилось в голове у дилера, — ты что же, хочешь сказать, что взял бы ее за шесть с половиной?
— Естественно, — подтвердил Емельян. — Я же тебе сразу сказал о кей.
Я не знаю, как на бумаге выразить всё отчаяние, которое прозвучало в последующем крике "ой, е..." дилера.
К сожалению, это хоть и приятный, но единичный случай. Помню, на фли-маркете мы у одного и того же торговца с разницей в 5 минут купили абсолютно одинаковые темные очки. Я за свои заплатил 3 доллара, а Емельян — 10 и никак не мог понять, что между моим вопросом "сколько бы вы хотели?" и его "сколько я вам должен?" существует большая разница. На мое несчастье, у Емельяна полный набор платиновых кредитных карточек, в количестве, достаточном для составления двух покерных колод, и он его активно использует. Емельян стал специалистом в области натуральной медицины, диетологии, гомеопатии, аюрведы и Бог знает чего еще, так что каждую неделю мы получаем посылки с витаминами, травами от всех болезней, средствами для укрепления бровей и питанием для шнурков на ботинках. Одежду он покупает только лучших итальянских и французских дизайнеров (ума не приложу зачем, если полгода он не высовывает нос из квартиры, а вторые пол года живет в лесу, где его видят только олени и зайцы) и сразу же несет ее перешивать. Что носят, и какая сейчас мода его совершенно не интересует. У него своя, никогда не меняющаяся мода (рубашки только приталенные, брюки без напуска, штанины средние ровные по всей длине, все до миллиметра точно по фигуре), и если какая-то там другая мода не соответствует его моде — тем хуже для этой моды: подаренные ему брюки от Гуччи за 150 долларов, которые из-за шлиц перешить было невозможно, он надевает на рыбалку. Вообще, Емельян уважительно относится к чужому мнению, во всяком случае, когда на него смотришь, такое создается впечатление: он внимательно, не перебивая, слушает собеседника, смотрит на него чистыми глазами и, что-то бормоча, как бы соглашаясь, вежливо кивает, но если прислушаться к его бормотанию, можно различить что-то вроде: "Нет, пожалуй, гобой в этом регистре будет грубоват. Вероятно, кларнет все же лучше".
Мне он любезно позволяет оплачивать все счета. Сам он на них не смотрит и к ним не прикасается — любой финансовый документ, включая поздравление с Рождеством из банка, вызывает у него приступ аллергии. Помимо казначея я у него работаю секретарем, рассыльным, домработницей и сопровождающим при поездках в Манхэттен, если ему туда надо поехать на машине, а поставить машину негде, при этом он явно недоволен тем, как я выполняю свои обязанности. Спасает меня от увольнения должность спонсора. К счастью, как повар я у него вызываю чувство глубочайшего презрения, так что готовит он себе сам, впрочем, во время готовки и последующей кормежки к нему лучше не подходить — может укусить. Я это так и называю — идет кормежка.
Звонит Галя:
— Боря, спроси у Емелюшки, как мне принимать эти розовые и зеленые таблетки?
— Не могу — идет кормежка.
Галя все понимает. Спустя какое-то время:
— Ну как, сейчас уже можно?
— Не знаю... вроде бы немного насытился, может подобрел... Рискну.
— Все в порядке — не пырнул. Розовые за 40 минут натощак до завтрака, а зеленые 3 раза вместе с едой.
Прилично знает английский язык, говорит, читает и пишет, но как только ему надо позвонить и говорить по-английски, он бледнеет, замирает и меняется в лице, как перед затяжным прыжком без парашюта (в чем, как объяснил Емельян, нет ничего удивительного: по-английски у него может быть только деловая беседа, а телефон плюс деловая активность по ужасу равняются, минимум, Холокосту).
Вместе с тем не могу не отметить его огромную эрудицию и великолепное чувство юмора — не зря он является моим неизменным редактором. К его недостаткам я давно привык и смотрю на них как на достоинства, а своими обязанностями я даже немного горжусь (если сравнить отношение к деньгам и, вообще, мироощущение Емельяна и, скажем, Людовика 14-го, то Людовик 14 не мог бы у Емельяна работать полотером — а мне Емельян доверяет).
Пусть пишет гениальную музыку и редактирует мои книги, а я с радостью буду оплачивать чудовищные счета.
У Емельяна абсолютный музыкальный слух и, помимо этого, "абсолютный" обычный слух — он слышит, как мышка пробежала на соседней улице. Мы быстро выяснили, когда он был маленький, что, если хочешь что-то сказать по секрету от Емельяна, лучше уехать в другой город, да и там говорить шепотом. При таком слухе Емельян ненавидит шум, вернее, не любой шум, а шум, производимый людьми или созданными ими предметами. К числу неприятных шумов — "назойливые щелчки" — относится, например, движение секундной стрелки в настенных электронных часах, звук которой не мог бы уловить ни один прибор. Ничего не понимая в технике, Емельян умудрился разобрать телефон и обмотать молоточек ватой, а купол, по которому он стучит, марлей, так что теперь звонок телефона — это звук ваты, стучащей о марлю. Услышать, вернее, догадаться, что телефон звонит можно только прижавшись к нему ухом — по легкой вибрации. К счастью, у меня есть верный индикатор — когда Емельян издает тяжкий стон, это значит — кто-то звонит. Нетрудно догадаться, что моя жизнь не относится к числу легких: я должен учитывать, в каком месте диван поскрипывает и туда не садиться, не должен шаркать (сам Емельян перемещается по квартире бесшумно, как привидение, и легко может стать причиной инфаркта, неожиданно сказав что-то за твоей спиной), шуршать газетой и т.п.
