В штабной роте собрались участники самодеятельности, которые за эти недели отдыха подготовили новую программу. Верховодил всем и чудил Дорофеев, прозванный почему–то Гришкой–циркачом. Была у Дорофеева еще и вторая кличка — Гришка–ленинградец. Но тою пользовались всерьез — в боевой обстановке, а сейчас, на отдыхе, его звали больше Циркачом. Он возглавлял «организацию чудаков», как именовали себя участники этого партизанского ансамбля музыкантов, певцов и веселых балагуров.
Терпеливо высидев более часа в душной хате, где на каких–то самодельных подмостках, напоминавших полати, Дорофеев выделывал сложные акробатические номера, я в перерыве вышел на улицу. Сразу окунулся в звездную морозную тишину и тревожно стал вслушиваться в далекий, смягченный ватой лесных далей грохот канонады.
«Видимо, перешел в наступление правый фланг Первого Украинского фронта. Надо срочно вырываться вперед. Чтобы не очутиться в тылу у своих».
— Красная Армия вроде… А? — говорю я подошедшему начштаба.
Остановившись, рядом, Вася тоже прислушивается к канонаде:
— Наступают?
— Не иначе.
Еще раз прикинули, когда можно двинуть вперед наши батальоны, и твердо решили начать движение на северо–запад утром пятого января.
Начштаба уходит в хату, где размещен штаб, и через минуту там ярче загорается огонь. Верный друг и помощник мой склонился над бумагами. Задумавшись, иду дальше по улице, мимо часовых и конных патрулей, машинально вполголоса отзываюсь на их оклики.
Село набито партизанами до отказа. Одних новичков прибыло больше сотни. В хате, где неделю назад квартировал один Ковпак, кроме меня, размещено еще человек шесть из вновь прибывших через «фронтовые ворота».
Когда я вернулся, почти все уже были в сборе: вечеринка, устроенная «организацией чудаков», закончилась.
— Заберуеь–ка я на печку, — говорю сидящим у стола товарищам. — Давно хотелось отогреться.
На печке действительно хорошо, но почему–то не спится. По потолку бродят тени. Потрескивает сверчок. Откуда–то снизу подсвечивает полесская лучина, которую хлопцы называют «парашютом». Это жаровенка из жести или дюраля величиной с хорошее блюдо. Свисает она на четырех проволоках с потолка наподобие детской люльки. В ней ярко горит маленький костерик из сухих смолистых чурбашков, а над огнем широкая полотняная вытяжная труба, сужающаяся кверху, вроде как у камина украинского. Огонь — теплый, оранжевый, домашний — располагает к задушевному разговору. Вокруг этого уютного огонька склонились головы — чубатые, стриженые… «Кто ж это в кубанке набекрень? Ага, Цымбал».
До самого вечера мысли мои были прикованы к политработе. Она уже персонифицировалась в определенном человеке, который будет ее возглавлять. И, видимо, не только я думал об этом человеке. Вот и Цымбал толкует о нем с новоприбывшими:
— Видали? Ну того, который как сухая жердина?! Это ж орел, хоть и молчун.
Цымбал с восхищением мотает головой и, поправляя сползающую с чуба на затылок кубанку с малиновым верхом, оглядывает слушателей.
— Это тот Мыкола Солдатенко, что на Припяти… — рассказчик заливается тихим смехом над чем–то одному ему ведомым. — Тот самый, ну, который в бою с пароходами умудрился сразу от деда и выговор, и благодарность получить. Это, братцы, редкостный человек. Он и военный спец, и дипломат, и политработник. А до войны — просто колхозный активист из села Воргола…
Слушатели придвинулись ближе к огню и не сводят глаз с Цымбала.
«Что он там такое брешет, этот Андрей Калинович? Не упомню что–то я такого случая. Знаю только, что Мыкола — командир сорокапятимиллиметровой пушки — подбил на Припяти не то один, не то два парохода. Ну, а выговор — это за что же?» — думаю я, задремывая.
Через некоторое время хохот слушателей колебнул пламя «парашюта». Зашевелились тени на потолке. Смеется Слава Слупский, смеется венгр Тоут, смеется даже серьезный Сокол. Грохочут басами связные у двери, и заливается искренним ребячьим смехом Вася Коробко.
— Так, значит, и выговор сразу, и благодарность? Одним снарядом заработал? — спрашивает сквозь смех Сокол.
— Ага, — отвечает довольный Цымбал. — А що ты думаешь? Режим экономии. Снарядов–то всего семь штук оставалось.
И опять взрыв хохота. Ну как тут уснешь на печи?
А на Цымбала нашла говорливость. Я слушаю его складную украинскую речь и думаю: «В самом деле, не пустить ли его по политчасти? Умеет он душу человека раскрыть. А это в партизанской жизни, пожалуй, главное для политработника».
Тем временем Цымбал подсел уже к связным, среди которых немало «ветеранов», хотя каждому из них лет по шестнадцать — восемнадцать от рождения.
— Вы рыжего бачили? Тот новый капитан с вострым таким носиком? Ну тот, что на одну ногу приседает? Так то ж, хлопцы, немец! Чистокровный. Тихо, не шебаршить! Это ж наш немец — советский. Скоро ему геройскую звезду дадут. Сам генерал Строкач говорил: на днях ждем указ.
— А звиткиля он сюды взялся? — подозрительно спрашивает связной разведки третьего батальона Шкурат.
— А як его звать? — интересуется другой.
— За какие же такие заслуги–подвиги? Это ж надо что–то такое.., чтобы героя дали, — удивляется Вася Коробко.
Но Цымбал, раздразнив слушателей, вдруг зевнул и объявил:
— Спать, братва, пора. Времени впереди много. И все — наше. Завтра еще, если успею, обскажу вам про того немца.
Цымбал залез ко мне на печку и, укладывая раненую руку в теплую горку проса, спросил:
— А вы шо ж не спите, товарищ подполковник?
— Здорово ты рассказываешь…
— Да в госпитале наловчился. Надо же хоть языком воевать, раз руку перебили. Эх, проклятая…
— Болит?
— Не то что болит, а ноет, вроде комашня какая в самой кости шевелится.
Помолчали.
— Как ты, Андрей Калинович, о Брайко думаешь?
— Да ничего — батальон хороший, — неопределенно ответил он.
— А командир? Сам Петро?
— У плохого командира и батальон будет ни рыба ни…
— К нему комиссаром пошел бы?
Долго молчал Цымбал, шурша просом. Потом сам спросил:
— Значит, командиром не считаете меня?..
— Ты неправильно меня понял. Разве Руднев плохим был бы командиром? А стал комиссаром.
— То Руднев. Он, может, на всю Украину партизанскую комиссар был первеющий.
— Вот таких нам и в батальоны надо. — Эх, ну разве я смогу?..
— А ты постарайся. Ведь про Мыколу сегодня не просто так разговор вел, а с воспитательной целью?
— А що, заметно? — встревожился Цымбал.
— Нет–нет… Никто и не подумал даже, — поспешил я его успокоить. — И это хорошо. Надо, чтобы агитация наша от души шла, не по службе, а по дружбе, по человеческому чувству…
