«Как ты объяснишь, в таком случае, такое странное обстоятельство, что правильную марксистскую тактику могут проводить только очевидные не марксисты, а марксисты совершенно неспособны к марксистской тактике?»
На это я ответа не получил. Ему «помешали», и он больше к этому вопросу не возвращался.
Однажды он принёс мне свою написанную в тюрьме и только что напечатанную брошюрку: «Наши задачи в связи с разгоном Думы» (не ручаюсь за буквальную точность заглавия, но таково было её содержание). Он, надо полагать, этим своим произведением был очень доволен. И ему, по-видимому, очень хотелось услышать похвалу из чужих уст. По этой ли, или по другой причине (судить не берусь), но он попросил меня подробно написать моё мнение о ней. Я охотно согласился: при вынужденной тюремной бездеятельности и у меня жажда хоть какой-нибудь деятельности далеко превосходила предоставляемые для неё возможности.
В этой брошюрке Троцкий откровенно признается, что тактика бойкота в первую Государственную Думу была ошибкой[10]: «Мы не учли момента, и надо не бояться открыто признаться в этом».
Но когда он переходит к «Нашим задачам», он прямо поражает бедностью мысли и отсутствием реального содержания. Никакой осязаемой тактики он, в сущности, не предлагает. Все изложение ограничивается громкими трескучими фразами, не дающими читателю никакого указания: что же делать?
Я уже в другом месте указывал, что Троцкий мог в своё время хорошо излагать теорию марксизма, но когда дело доходило до применения его на практике, он неизменно пасовал.
Марксизм, — бесстрастно анализирующий социальный организм, выясняющий роль социальных групп в нём, социальные силы, движущие этот организм в том или ином направлении, — совершенно чужд всему психическому складу Троцкого, слишком занятого своей собственной личностью и её именно ролью в истории данного момента. У него не хватает терпения внимательно и вдумчиво вчитываться в страницы книги жизни. Он быстро перелистывает её, спеша отыскать своё имя в ней и занять своё место (непременно первое и, по возможности, эффектное). Статья или брошюра: «Наши задачи», «Наша тактика» и т. п. должна только оправдать занятую позицию. Где уж тут до марксистского анализа? Он после, белыми нитками, пришивается спереди или сзади, смотря по тому, как это диктуется архитектурными соображениями, а то и совсем забывается.
Кадеты Родичев и Петрункевич, через Думу, стали героями страны. Лавры, доставшиеся им, могли бы достаться «нам», если бы «мы» не сделали ошибки, правильно учли бы момент и т. д. А потому «Наши задачи», «Наша тактика» и т. д., и т. д.
Кое-какие общипанные лавры во второй Думе выпали и на «нашу» долю, но не в лице Троцкого, которого они опять миновали, а в лице большевика Г. Алексинского[11].
Из всех профессий, в которых Троцкий до сих пор, с большим или меньшим талантом изощрялся — памфлетиста, публициста, народного трибуна, дипломата — эта профессия политика-аналитика меньше всего соответствует его психической конструкции. Тут он наиболее резко обнаруживает свою Ахиллесову пяту. Более всего на своём месте он, пожалуй, в теперешней роли фельдмаршала. На этом поприще все его таланты могут развернуться во всю ширь.
Так или иначе брошюрка мне совсем не понравилась. Я откровенно написал своё мнение, в виде критической заметки, не скрывая того, что я думал, но, понятно, в очень корректной, дружески-товарищеской форме. Мне и в голову не приходило, что эта моя невинная заметка, в ответ на его просьбу, может сколько-нибудь повлиять на наши отношения, в особенности, если принять во внимание разницу общественно-политического удельного веса каждого из нас.
Я жестоко ошибся. После моей заметки он явно дулся на меня, стал избегать меня и, если и подходил к моей камере, то быстро просовывал сквозь щель под дверью газету или письмо от жены и немедленно исчезал. О моей заметке — ни слова, как будто я её не писал, и он меня об этом не просил; и беседы со мной через «волчок» прекратил. Он демонстративно давал мне чувствовать своё полное охлаждение ко мне.
Скоро его отправили в Сибирь. Через некоторое время и меня отправили в административную ссылку в Вологодскую губернию, и я надолго потерял Троцкого из виду.
Глава восьмая
В эмиграции
Лондонский съезд Р. С. Д. Р. П. — Троцкий со «своим складным стулом». — Венская «Правда». — Отношение к старым друзьям
В 1907 году состоялся съезд российских социал-демократов в Лондоне. Там присутствовал цвет партии. Со стороны меньшевиков были Плеханов, Мартов, Церетели и многие другие светила. Со стороны большевиков — Ленин, Роза Люксембург, Алексинский, А. Богданов, Покровский, Тышко и др. Лучшие места с обеих сторон были заняты. Что было делать Троцкому, который успел бежать из ссылки и попасть на этот съезд? Примкнуть к чужому течению он не мог, и он основал собственное третье течение, «болото», как его называли. В качестве лидера этого третьего течения, он отныне выступал на съездах и конференциях, не смущаясь, если ему приходилось быть его единственным представителем. Мартов как-то позднее, уже во время войны, выразился о нём, что он всюду приходит со своим собственным складным стулом.
В 1908 году я очутился в Соединённых Штатах, в Нью-Йорке. До 1912 года сведения мои о Троцком были очень скудны. Пария в это время переживала период разлагающего застоя. В ней даже развилось особое течение, имевшее сторонников среди очень видных представителей её, требовавших ликвидации партии. Это был период «ликвидаторства».
Троцкому, большевику по духу, меньшевику по организационным связям, в качестве «лидера» третьего течения, легко было, в этой нездоровой обстановке, занять положение примирителя и объединителя. Он издавал в Вене свою собственную газетку «Правда», где он проводил свои собственные «третьи» идеи… Мне приходилось читать «Правду», но особую идею мне выудить там никак не удалось.
В 1912 году нью-йоркская организация русских социал-демократов стала выпускать свою газету «Новый Мир». В качестве редактора был из Парижа приглашён Л. Г. Дейч.
Однажды Л. Г. Дейч вручил мне письмо, полученное для меня на адрес редакции из Парижа. Она было от Троцкого.
Не могу скрыть, что я ему очень обрадовался. Прежде, чем я успел вскрыть его, на меня повеяло чем-то близким, родным и вместе с тем ушедшим куда-то в грустную даль.
Содержание письма меня, однако, в значительной степени разочаровало. Оно было коротко и написано в очень сдержанном тоне. От письма у меня получилось такое впечатление, что Троцкий боялся, как бы не очутиться в объятиях совершенно чужого человека или ещё больше, чтобы дружески протянутая рука не повисла в воздухе без ответного пожатия: ведь мы так давно не виделись, и он обо мне давно ничего не слыхал. В одном месте письма он прямо так и спрашивает: не «американизировался» ли я (опять намёк на пресловутую «измену»). Не сообщая о себе ровно ничего, он просит меня подробно сообщить о себе, оставляя, по-видимому, за собою право поступить в дальнейшем со мною в зависимости от моего ответа.
