кстати, долгое время была ее членом, в обществе «Италия – СССР», председателем которого был ни много ни мало главный кинематографист СССР Григорий Александров. Я послушалась Виппера и выбрала свой музей. А спустя время, поскольку меня очень интересовала Италия, итальянское искусство (в 1960 году я побывала в Италии и прилично знала язык), то я стала интересна для ВОКС и меня туда пригласили на общественных началах. Но как итальянист я, конечно, состоялась в музее. Специалистов по Италии тогда было немного.
Дрезденская галерея в Москве
Шедевры итальянской живописи я увидела впервые вовсе не в Риме, не в Венеции и не во Флоренции, а в Москве. Это была коллекция Дрезденской галереи. Господи, что это были за шедевры! Великие картины. Несколько работ Боттичелли, «Сикстинская мадонна» Рафаэля, «Венера» Джорджоне, «Динарий кесаря» Тициана, «Спасение Арсинои» Тинторетто… А потом мы вернули в Дрезден 1240 работ, которые оказались у нас в качестве военных трофеев. Все это богатство открылось моим глазам в 1945 году. Кое-что, конечно, видела и до этого, ведь год проучилась до начала войны. Но это было совсем не то. Дрезденская галерея – это уже глубокое погружение.
Я всего только месяц работала в музее, но, видимо, Борис Робертович Виппер знал, что я владею немецким, и доверял мне. Виппер вызвал меня к себе и сказал: «Ирина Александровна, принято решение, что Дрезденская галерея будет храниться у нас. Но нет понимания того, что и в каком количестве найдено. Поедет группа. Николай Афанасьевич Пономарев (потом он стал председателем Союза художников. – Авт.) и еще несколько художников. И с ними решено послать вас как специалиста, владеющего языком».
А на столе у него, как сейчас помню, лежат каталоги Дрезденской галереи, видимо, уже присланные из Германии. «Посмотрите все внимательно. Может, чего-то и не хватает. Вся галерея должна быть на месте. Помечайте, что не нашли». И действительно, кое-что не нашли, Ван Эйка, к примеру. Потом оказалось, что каким-то образом часть картин попала в Ленинград. Значит, кто-то, простите, их украл и туда переправил.
Я страшно гордилась доверенной мне миссией. Поездка планировалась в июле. Мне выдали форму, сапоги. Все как положено. Главное, наделили майорскими знаками отличия. Получилась такая «фрау майор». Я в войну работала медсестрой, была младшим сержантом. Но одно дело – младший сержант, и совсем другое – майор. Я была очень горда.
К тому времени я уже была знакома с Евсеем Иосифовичем. Мы идем, а солдаты на улице мне честь отдают. Как тут не гордиться? Но незадолго до отъезда меня вызвали и сказали: «Вы не поедете. Сочли, что вы слишком молоды». Я очень расстроилась. Потому что уже была на это заряжена, готовилась. И все сорвалось. Конечно, знание коллекции мне потом очень пригодилось, но в тот момент было обидно. Зато здесь, в Москве, я принимала все экспонаты. Даже сохранилась фотография, где я стою между двумя грузовиками с экспонатом № 100. А это ведь «Сикстинская мадонна». Я занималась Дрезденской галереей все время ее пребывания у нас в музее.
Работы было много – принять, распаковать… Все картины были упакованы в ящики. Материалов, которые мы сегодня используем, в то время не было. Сейчас ящик с музейными ценностями будет обладать максимальной степенью защиты. Но и тогда все было сделано по максимуму – реставраторы превосходно поработали. Отличные были специалисты. Я их всех знала лично. Они где-то достали тонкие белые шерстяные одеяла, в них все и заворачивали. Когда развернули «Сикстинскую мадонну», она была словно в белых одеяниях. Мы относились к работе со всей ответственностью, и все равно что-то пропало. Я уверена, что люди, которые были в той группе, украсть ничего не могли. Но когда коллекцию перевозили из галереи в запасники…
Я года три или четыре назад была в Германии, мне показали эти запасники. Это такие… холмы. В них имеются помещения, часто сырые, по стенам течет вода, все неотапливаемое. Некий тоннель внутри горы, а по нему проложена одноколейка. И когда наши войска подходили к Дрездену, когда город начали бомбить англичане и американцы, немцы стали прятать картины в эти убежища. Там и стоял вагон с Дрезденской галереей. С «Сикстинской мадонной»! Есть снимки, на которых картины запечатлены даже без ящиков, просто прислонены к стенам, покрытые какой-то пеной, белым налетом от водных испарений. «Динарий кесаря» Тициана весь покрыт белыми хлопьями. В тяжелейшем состоянии. Считается, что, когда туда свозили коллекцию, убежища осушили. А потом сломалась электросистема. И по стенам потекла вода. И если бы полотна остались там еще на какое-то время, боюсь, они были бы утеряны. Сырость все бы уничтожила. Сейчас «Динарий кесаря» выставлен в галерее в специальном боксе. И с ним все в порядке. Но он регулярно «болеет». На нем появляются периодически элементы разложения.
И вот все эти шедевры приехали к нам. И Павел Дмитриевич Корин, наш главный реставратор, замечательный художник, велел нам ни к чему не прикасаться, особенно к доскам. Все, что написано на досках – иконы, картины XV–XVI века, – должно высохнуть само. Их нельзя было ни нагревать, ни сушить искусственно. «Вот когда высохнут, – сказал он, – мы и начнем реставрацию». История с высыханием продолжалась больше года. И наконец Корин занялся их реставрацией. Сегодня реставраторы очень благодарны ему за то решение. За верно найденную методику. То, как самые «тяжелые» картины живут сегодня, это достижение Павла Дмитриевича, который избрал для них правильный режим постепенного самоосушения. Конечно, пену с картин он убрал сразу. Но потом не стал торопиться, а доверился «самовыздоровлению» этих шедевров.
Работа была проделана колоссальная. Процентов тридцать коллекции было серьезно реставрировано. Да и остальные пришлось реанимировать: где скол, где трещинка…
Выставку Пикассо 1956 года мы не по своему желанию сделали (хотя, конечно, хотели этого страстно). Это было предложение Министерства культуры. Да, идеологический контроль чуть уменьшился, но до настоящей свободы выбора было еще очень далеко. Нам просто указали: «Вы сделаете». Видимо, надо было укреплять отношения с французской компартией. А Пикассо – коммунист. Он сам предложил сделать выставку в стране, которая коммунизм тогда строила. Он ведь не просто авангардист, а «правильный» авангардист, свой, революционный. В конце концов, он автор «Голубки», ставшей символом мира. Подумали, поговорили и решили не портить отношения с французской компартией. Я до сих пор считаю чудом, что выставку в принципе разрешили. Сначала показали мы ее в Москве, потом в Эрмитаже.
Сегодня, спустя годы, все на первый взгляд выглядит
