Долго бродил Андерсен-старший над угрюмой рекой, размышляя о своей тяжкой судьбе, о жене и, наконец, о самом главном в своей несостоявшейся жизни, о сыне — маленьком Гансике, чьи глаза, казалось, были рядом с ним, в нём самом, в отце, смотрели на него отовсюду. Ему страшно было от мысли, что и сына постигнет участь абсолютного неудачника, что и он будет все дни гнуть спину за работой, которая не принесёт ни денег, ни радости, и вся-то его жизнь уйдёт в песок, как вот эта речная волна, скучная и серая, как жизнь их городка.
И эта обыденная, равнодушная к беднякам жизнь виделась башмачнику совершенной тюрьмой, и стенами этой тюрьмы была его ежедневная работа, а потолком — равнодушное, каменное небо, готовое обрушиться на любого из неудачников.
И от невозможности стать свободным, не унижаться всю оставшуюся жизнь ради куска хлеба он почувствовал, что каменеет, и уже ему было стыдно, что он не может защитить своего нежного, всем сердцем любимого сына от надругательств жизни.
Странным образом эти его мысли сочетались с мыслями жены, которая тоже думала о маленьком Андерсене, но в отличие от мужа всей силой души молила всё то же небо о счастливой участи для своего сына, ведь никто из людей Оденсе не мог помочь ему.
Нужная книга была для него как луч солнца в безжизненный зимний день.
Она вспоминала, как нищие родители выгоняли её из дома просить милостыню, а она всё время пряталась под мостом, и как деревянные её башмаки с налипшей на них грязью тяжело сидели на её худых детских ногах... А сегодня она верила, верила, что Бог поможет её сыну, такому особенному, ведь должен же Бог сделать хорошее хоть кому-то из их семьи.
Андерсен играл в куклы.
— Не играй ты в куклы, как девочка, сходи лучше на улицу. Поиграй с мальчишками.
— Но мне неинтересно с ними играть. И они ругаются нехорошими словами. Лучше я побуду дома. Ведь мой театр соскучился по мне. Я придумал новую пьесу. Если ты посмотришь её, то вдоволь насмеёшься.
— Хорошо, я посмотрю твою пьесу. Но сначала хорошо бы узнать, где твой отец.
— Он скорее всего на берегу. Он в последнее время так часто ходит на берег и сидит там.
— Просто сидит?
— Да, просто сидит.
— Но он должен работать. Хватит того, что по воскресеньям вы уходите в лес.
— Но если папа не будет ходить в лес, он умрёт.
— Что ты такое говоришь, маленький Андерсен? Почему ты так говоришь?
— Я это чувствую.
— Ну, хорошо, пойди на реку и приведи своего отца, а то сердце колет у меня, словно к беде.
Мальчик оставил вырезанные отцом игрушки и побежал на берег. Отец сидел на камне и смотрел вдаль, на тропинку, словно там мог показаться волшебник, который принесёт ему счастье.
— Нас мама зовёт, — подбегая к отцу, сказал Андерсен.
— Сейчас мы пойдём.
— Ты не плакал? — спросил Андерсен.
— Нет, конечно.
— Сделай мне новую игрушку, а то к старым я привык уже.
— Как только у меня будет поменьше работы, я её сделаю. Договорились?
— Договорились.
И они, взявшись за руки, пошли домой. Держа его пальчики — тонкие, словно девичьи, — в своих больших деревянных пальцах, отец подумал, что если сына приобщить сейчас к своей работе, то уже через год-два пальцы его станут совсем другими, и куклам будет больно, когда новые пальцы мальчика станут играть в этими куклами...
— Давай смастерим полку! — предложил отец маленького сказочника.
— Книжную! — вспыхнул от радости сын.
— У нас есть одна, — строго заявила экономная хозяйка семьи и хранительница чистоты в доме Мария Андерсен.
— Книжкам тесно! — сказал ребёнок.
— А нам? — справедливо заметила мать.
— Мам, ну разреши нам. Мы можем ставить на полку и кукол, ведь им так холодно на полу. Сквозняк заставит их заболеть, и придётся им покупать лекарства.
Родители рассмеялись. Мальчик так любил, когда родители смеялись над его, как говорил отец, «заковыристыми» словечками. В эту минуту он чувствовал с ними особую близость.
— Ну, покуролесь словами, — одобрил отец.
Подбодрённый родительским смехом, мальчик продолжал:
— По ночам книги будут рассказывать моим куклам замечательные истории, которые читал папа. И куклы поумнеют.
— Ой, надо же, не могу, куклы поумнеют, — давилась от смеха неизвестно откуда появившаяся соседка. — Вы только послушайте, чему Андерсены учат сына. Поумнеть может человек, а куклы — они и есть куклы. Одно слово — чурбаны.
— Нет, я точно знаю, что мои куклы живые! — твёрдо сказал сын башмачника. Его слова были тверды, как башмаки. — Я разговаривал с ними, и они просили, чтобы я читал им книги. Но читать я не умею, а отцу некогда читать для кукол, поэтому книги сами расскажут свои страницы.
— «Расскажут свои страницы». Странный ребёнок растёт у вас.
— Зачем пришла? — строго спросил отец.
— Ой, забыла. Конечно же, за солью. Нет ли, Мария, лишней горсточки соли? Или мальчик насыпал всю соль куклам в еду, чтобы они быстрее просолились? — рассмеялась вредная соседка.
Соседку так и подмывало ещё посмеяться над ребёнком, но молчание, воцарившееся в комнате, выгнало её за дверь. Там она повторила:
— Это надо же! Куклы у него слушают книги.
После её ухода праздничное настроение в комнате исчезло.
— Всё равно книги расскажут всё, что знают, моим куклам. И мои куклы будут самыми умными куклами в Оденсе, — громко сказал Ганс.
— Конечно, будут, — пообещал отец. А мать промолчала. И было молчание её серебром. А слова отца были золотом.
В богадельне, соседке городской больницы, обитали старухи, которым Господь на старости не подарил места под крышей родственников. Но они были счастливы любой крыше, ибо любая крыша на земле принадлежит нашему Господу.
Им приходилось прясть пряжу. Не лучшее занятие для старых одиноких женщин, но крыша, крыша, крыша... Они как бы расплетали своё тишайшее одиночество, разглядывали его слезящимися от жизни глазами. Струящееся одиночество, струящиеся болезни. Парки — вот пародия на вас. Их пальцы — коренья старости, нехотя струили пряжу, нехотя, но осторожно, точно и впрямь старухи были младшими земными сёстрами тех, кого именовали древние греки парками.
