— На том и хвала, — отозвался Иван, проглядывая листы. — Что это у тебя тут написано?
— То и написано, что надоть.
— Нет, не то… прочти сам.
— Ты надо мной не насмехайся, — поднявшись с лавки, набычился Акиндин. — Я самому боярину Шуйскому, самому боярину Старицкому потрафлял!
— Может, им ты потрафлял, а вот здесь не потрафил.
— Это тебе?!
— Не мне, а царю и государю. И ошибок много, и строка пляшет.
— Строка у меня ровна! Принимай листы!
— Не приму. Забирай их и проваливай.
— Гонишь? Меня гонишь? Да я у самого государя в чести! Меня митрополит знает! А ты кто?!
Пьяному воображению Акиндина, распаленного обидой, собственные бредовые слова казались правдой.
Акиндин ушел не сразу. Стоя посреди улицы, он еще долго бранился и выламывался на радость зевакам. На другой день к Федорову присеменила жена Наумова, махонькая, иссохшая, со слезящимися глазками.
— Заболел мой Киндинушка! — запричитала она. — Здоровье у него слабое! Как расстроился вчера, так и слег. Задыхается, заходится! Уж не гневайся на него, батюшка. Прости! Где его листы-то? Он выправит!
— Пил бы он помене! — с брезгливой жалостью сказал Федоров.
— И-и-и, батюшка! Разве он пьет? Он малость… Это он болеет!
Федоров передал листы…
Дело с перепиской Судебника двигалось не так споро, как хотелось и как требовали царские дьяки. Переписчики, даже лучшие, допускали ошибки, писали не всегда с бережением, портили дорогую иноземную бумагу, а ее не хватало, и приходилось тащиться в приказы, выпрашивать денег.
***
Слух, что московские писцы перебеляют новые государевы законы, проник во все углы города.
Соседи Федорова, соседи его соседей, все Зарядье, наверное, перебывало в избе, заходя под любым предлогом и стараясь выпытать, что ждет народ.
Однако сказывать о законах государевы дьяки до поры запрещали. Федоров только улыбался и успокаивал любопытных, говоря, что законы добрые, милостивые.
Между тем людям не терпелось. Не зная ничего в точности, они строили догадки, выдумывали небылицы.
Масла в огонь подлил государев указ о стрельцах. По Москве и по всем прочим городам было объявлено, что царь зовет к себе на службу вольных людей всякого звания, чтобы ведали ратное дело, ходили бы в походы, а их за это жалует землей, обещает им всяческие послабления и великие милости.
Иной обезземелевший мужик и не рад был натягивать стрелецкий кафтан, закабаляться с детьми на веки вечные, но куда было ему подаваться со своей волей? Милостыню просить? А тут землю дают, деньги платят, одевают… В походы-то когда еще, а голодные рты сегодня хлеба просят!
Тысячи шли в стрельцы. И не только вольные. На первых порах велено было принимать всякого, был бы здоров. Так стрелецкие кафтаны укрыли и плечи беглых холопов.
Народ смущался. Стража схватила на Троицкой площади пьяного крикуна, грозившего боярским родам.
— Кончилось боярское время! — бушевал крикун. — Всю землю у них царь-батюшка заберет и нам раздаст! Сами боярами будем!
Крикуна пытали, вырезали ему язык и, выведя на Болото, срубили буйную голову, объявив, что воровал. Но и это не успокаивало людей. Казнь сочли боярским делом и стали еще нетерпеливей ожидать перемен.
Федорова осаждал Ларька.
Нет, ты мне все прочти, — упрямо склоняя голову, требовал он. — Я никому не скажу, а знать должен.
— Да поди у своего боярина спроси! — пытался отделаться Иван. — Бояре все ведают!
— То бояре, — не соглашался Ларька, — а то государь… Не можешь ты мне отказать. Земляки мы. Вспомни, как я тебя выручал.
Заставив Ларьку поклясться перед иконами, что никому ничего не передаст, Федоров прочитал ему главные места из Судебника.
Ларька слушал, беспокойно норовя заглянуть в бумагу.
— Чего вертишься? Ведь не разумеешь грамоте-то!
— Все-таки… Ну-ка, ну-ка, чти еще раз, как землей верстать будут. Так и написано, что за верную службу государю?
Его интересовала земля, и только земля. Та, которую Судебник сулил каждому, пусть не родовитому человеку, отличившемуся в ратях, несущему тяготы войны, пролившему кровь за царя.
— Это справедливо! — решил Ларька. — Одно худо — опять дума верстать будет… Надо бы, чтоб сам государь, без бояр.
— Куда ж ты бояр-то определишь?
— А пусть вровень со всеми служилыми. Чем мы их хуже?
— Не гордись. Среди бояр зело мудрые мужи есть. Да и привычно им государевы дела править.
— Учили кота сметану лакать! — усмехнулся Ларька. — Дай мне срок — я любому делу выучусь, не то что подати собирать да рафленых курей трескать! Самое это пустое ремесло, Иван, если хочешь знать, править-то! Знай соблюдай свой интерес, а тех, кто перечит, казни… Я так понимаю, что кузнец или плотник куды больше ума на свое ремесло тратит, чем тот же Висковатый Иван.
Федоров смеялся, а Ларька оставался при своем мнении.
Выслушав главы Судебника о делении земли на волости и уезды, о наместниках и волостелях, он опять покачал головой.
— Конечно, — трезво рассудил он, — так сподручней, и весь доход в цареву казну пойдет. Но — гляди! — опять одни бояре да окольничьи судить могут.
— Зачем? — возразил Федоров. — Вишь, в городах судят приказчики и дворские, в волостях да посадах — старосты с целовальниками. То народом выбранные люди будут.
— А главное-то слово за кем останется? — подмигнул Ларька. — Меня не проведешь!.. Ну, да господь с ними! Прочти-ка еще раз о землице!
Только когда Федоров растолковал Ларьке, что теперь города не будут отдаваться боярам в кормление, что и бояре теперь станут получать жалованье, хоть и в виде доходов от суда, тот сообразил, куда пойдет остальная прибыль и какую он сам от того может получить выгоду.
— Слава богу! Умудрил царя, как свою казну приумножать! — воскликнул Ларька. — Ну, живем! Теперь бы только в бой! Охулки на руку не положим! Зубами рвать ворога будем! Верно говорю! Дай только схлестнуться!
Он потряс вытянутой сжатой в кулак рукой.
— Не жутко тебе кровью-то за землю платить? — спросил Федоров, невольно понижая голос.
— За нее только кровью и платят, — убежденно ответил Ларион. — Да не бойся. Я свою берегу. А вот чужой не пожалею!
…С грехом пополам закончили московские писцы первые сорок списков Судебника. Иван Висковатый сказал Маруше Нефедьеву, что государь недоволен их медлительностью.
— Старались чище сделать, — ответил осторожный Маруша. — Потороплю теперь… Вишь, жаль, станка печатного нету, как у немцев. Давно бы все завершили.
— Ну, это не твоего ума забота! — оборвал Висковатый.
