Всегда погруженный в свои мысли, расчеты и планы, до сухости сдержанный в обращении, он заботился лишь о том, чтобы Катя ни в чем не испытывала нужды. Его попытка увлечь жену прелестями греческого языка ни к чему не привела. К иностранным языкам Катя испытывала отвращение.
В 1855 году родился сын, названный Сергеем. Шлиман попытался едва ли не с пеленок начать воспитывать его по-своему, в спартанском духе. Это еще больше обострило отношения между супругами. Жена победила. Сережа рос в материнской заботе и холе, обложенный пуховиками, окруженный няньками.
Начинался послевоенный торговый кризис, в делах наступило затишье, пускаться в спекуляции Шлиман теперь не рисковал да и не хотел. Прочитав всех древнегреческих классиков, он взялся за давно забытую латынь. С помощью одного из университетских профессоров он в несколько недель вспомнил латынь, вернее, научился заново, потому что его детский багаж был ничтожно мал.
Но латынь не очень увлекла его. Красноречие Цицерона оставляло его равнодушным, непристойности Петрония Арбитра шокировали. Он не мог изменить своей привязанности к Греции и ко всему греческому. По воскресеньям он целые дни проводил за конторкой, переводя трагедии Софокла с древнегреческого на новогреческий язык.
Занимаясь латынью, Шлиман вспомнил Карла Андреса, того самого кандидата наук, который когда-то в Калькхорсте заставлял маленького Генриха писать латинское сочинение об Одиссее. Андрее был всегда тих, мечтателен, ласков. По справкам оказалось, что он еще жив и служит библиотекарем в Ней-Стрелице. Шлиману захотелось поделиться с ним своими успехами. Он написал Андресу теплое письмо, в котором были, между прочим, такие строки:
«Я хочу в Грецию. Там я хочу жить. Просто поразительно, что существует такой великолепный язык! Не знаю, что скажут другие, но мне кажется, что Греции предстоит большая будущность и недалек уже тот день, когда греческое знамя будет развеваться над Айя-Софией….[34] Удивительно, что Греция, триста лет просуществовавшая под турецким владычеством, сохранила свой язык!»
«Грекофильство» Шлимана не было случайностью. Политические интересы привлекали в то время внимание русского общества к Греции. Едва не примкнувшая к России во время Крымской войны, Греция была принуждена заявить о своем нейтралитете после того, как союзные войска оккупировали Пирей (Пирей — гавань Афин). Окончание войны вовсе не означало окончания борьбы между империалистическими странами за влияние на Ближнем Востоке и в Южной Европе. Освободившуюся от турецкого владычества Грецию старались прибрать к рукам и Англия, и Германия, и Россия. В связи с этим в русской печати особенно много писали о Греции, всячески разжигая противотурецкие настроения. Шлиман, сын лютеранского пастора, убежденный атеист и американский гражданин, весьма мало беспокоился о том, будет ли водружен на Айя-Софии православный крест. Но общее увлечение Грецией в некоторых своих проявлениях (весьма, конечно, далеких от официальной царской политики) повторяло благородные стремления филэллинов[35] двадцатых годов. И это увлечение, злободневное по своей сути, отразилось на Шлимане в форме глубокого интереса к народу Греции, к его языку и истории культуры. Для Шлимана Константинополь был древним греческим городом, и он считал справедливым возвращение Греции византийской столицы.
Деятельная натура Шлимана не могла ограничиться пассивным изучением языков. Торговля чаем и индиго была уже бесконечно далека от его интересов. А наука, настоящая научная работа, была еще совершенно недоступна. Откровенно говоря, Шлиман даже не знал, что должен делать ученый. Об археологии и философии говорит он в своих «ученических» тетрадях так, будто между ними нет различия: они еще одинаково чужды ему.
Но старое, знакомое беспокойство толкает его, говорит: ищи! И он покидает Петербург.
Биографы Шлимана хотят найти продуманный замысел в маршруте его первого большого путешествия: Швеция, Дания, Германия, Швейцария, Италия, Египет, Палестина, Сирия. В самом деле, именно в работах шведских и датских ученых археология начинала в то время приобретать черты подлинной науки. Памятники доисторических времен в Скандинавских странах встречались всюду: сооруженные из огромных каменных глыб кромлехи и дольмены[36] обращали на себя внимание всех, могильники требовали раскопок. Это возбуждало естественный интерес к раскопкам, к изучению доисторических памятников и к их классификации. Датский историк Христиан Томсен в 1832 году установил знаменитое деление древнейших времен человеческой истории на три «века» — каменный, бронзовый и железный. Это деление позволило сразу внести большую ясность в огромную массу разрозненных археологических памятников. Копенгагенский музей, особенно обогащенный раскопками Иенса Ворсо и систематизированный Томсеном, привлекал живейшее внимание историков и археологов.
Но если уже тогда у Шлимана было четкое, заранее продуманное намерение широко ознакомиться с состоянием и данными современной ему археологии, почему же не поехал он, например, в Гальштат, где в то время производились раскопки интереснейшего могильника, почему не побывал он в Вилланове, под Болоньей, где при раскопках в 1853 году была открыта новая, неизвестная раньше древнейшая культура?
Зачем ему, наконец, Сирия, еще не тронутая в то время лопатой археолога? Да и весь его маршрут далек от греческих областей, от Гомера.
Гораздо верней предположить, что поездка 1858–1859 годов не «разведка», а просто путешествие беспокойного человека, одержимого почти детской жадностью ко всему окружающему, стремлением все узнать и увидеть.
Детство могло сформировать из Шлимана сентиментального немецкого приказчика, годы зрелости должны были придать ему черты международного спекулянта, финансовой акулы.
Но он остался, каким был, — увлекающимся, по-ребячески любознательным и в то же время скрытным и сосредоточенным.
Не поняв этой особенности в личности Шлимана, нельзя объяснить многих его поступков.
…Путешествие дало ему очень много — расширило горизонты, помогло увидеть места, служившие колыбелью человеческой истории, и укрепило исторические интересы.
В Египте он поднялся по Нилу до вторых водопадов, то есть в Нубию.[37] В пути он научился арабскому языку. Способ все тот же: практические упражнения в языке и заучивание наизусть, на этот раз — корана. Продолжая упражняться в арабском, он возвращается в Каир и оттуда, через пустыню, едет в Иерусалим.
Девятнадцать дней длилось это путешествие. Караван состоял из двенадцати верблюдов с поклажей и оружием. К Шлиману присоединились в Каире два других путешественника — итальянские графы, братья ди Басси. Об этом обстоятельстве он не преминул тщеславно сообщить отцу и сестрам. В письме описаны также мираж в пустыне и нападение бедуинов, от которых Шлиман спасся благодаря быстроте своего коня. В том же письме, между прочим, рассказывается, что улицы древнего Иерусалима погребены на глубине 40–50 футов под нынешней почвой: за свою многовековую историю город семнадцать раз подвергался полному разрушению, и фундаменты новых домов каждый раз возводились на развалинах старых.
