Выздоровев, Шлиман продолжал свой путь через Сайгон, Гонконг, Амой и Кантон на север, в Фучжоу, Шанхай, Тянь-цзинь, Пекин и далее — до маньчжурской границы, к Великой китайской стене.
Китай ему не очень понравился. Он жалуется в дневнике на грязь, на неустройство, на отсутствие удобств для путешественника. Вот, например, отзыв о Тяньцзине:
«В Тяньцзине больше 400 тысяч обитателей, большинство из них живет в предместьях. Из всех грязнейших городов, которые я видел в жизни — а видел я их достаточно во всех частях земного шара, но больше всего в Китае, — Тяньцзинь несомненно самый грязный и отталкивающий; все органы чувств прохожего там непрерывно подвергают оскорблению».
Вне себя от возмущения, он записывает в дневнике, что в Пекине не нашел гостиницы, а на завтрак его слуга Атсон, обегав весь город, достал только горсть скверного риса.
Этот раздражительный тон, это преувеличенно отрицательное отношение к увиденному в Китае имеет определенный адрес. Шлиман возмущен тем, что Китай, в прошлом культурнейшая и могущественнейшая страна Востока, разорен, унижен и обессилен бездарным правлением, хищничеством администрации и опиумом. Жители тех китайских деревень, куда не проник еще опиум, описаны в дневнике с глубоким уважением и доброжелательством. Шлиман подчеркивает их чистоплотность, нравственность, физическую силу, красоту и благородство облика.
Самое яркое впечатление из всего виденного в Китае произвела на Шлимана Великая стена. Добравшись до нее, он без тени страха вскарабкался наверх и совершил рискованное путешествие в несколько километров по осыпающимся карнизам, расшатанным аркам и отвесным скалам, которые, точно боевые башни, местами возвышаются над стеной.
«Я видел величественные панорамы, открывающиеся с высоты вулканов — острова Явы, с вершин Сьерра-Невады в Калифорнии, с Гималаев в Индии, с высокогорных плато Кордильеров в Южной Америке. Но никогда нигде не видел я ничего, что можно было бы сравнить с великолепной картиной, которая развернулась здесь перед моими глазами. Изумленный и пораженный, полный восхищения и восторга, я не мог свыкнуться с этим чудесным зрелищем; Великая китайская стена, о которой с самого нежного детства я не мог слышать без чувства живейшего интереса, была сейчас передо мной, в сто раз более грандиозная, чем я себе представлял, и чем больше я глядел на это бесконечное сооружение… тем больше оно казалось мне сказочным созданием племени допотопных гигантов».
Шлиман тщательно измерил стену в нескольких местах, даже захватил с собой один кирпич на память, и вернулся в Шанхай. Оттуда пароход «Пекин» доставил его в Иокогаму.
Напомним, что дело было летом 1865 года, в разгар решающей ломки всего политического и экономического строя Японии. Силы японского феодализма с боем отступали под ударами буржуазно-капиталистических групп самой Японии, с одной стороны, и под комбинированным нажимом американских дипломатов и военных моряков — с другой. Лишь за несколько лет до того иноземцам был разрешен въезд в страну, да и то с большими ограничениями. Открыты были только несколько портов: Иокогама, Осака, Хакодате. В столице — Иед-до (нынешний Токио) — могли находиться только члены дипломатического корпуса.
То же неудержимое любопытство, которое пять лет назад заставило Шлимана сделать попытку пробраться в Мекку, толкает его сейчас в запретный город. Через живших в Иокогаме иностранных купцов и американского консула Фишера добивается Шлиман официального приглашения в Иеддо, к послу Соединенных Штатов Портмену.
Но с японскими нравами, Шлиман познакомился, еще не успев побывать в столице.
7 и 8 июня в иокогамской английской газете появилось правительственное сообщение о предстоящей поездке сёогуна[39] из Иеддо в Осака. Иностранцам предлагалось в этот день не появляться вблизи Токкайдо (Токкайдо — большое шоссе) во избежание «больших несчастий». Японское население было извещено большими уличными плакатами о том, что в день процессии все лавки в Токкайдо должны быть заперты и никто не имеет права выйти из дома, пока процессия не пройдет.
Английский консул все же добился, чтобы иностранцам разрешили посмотреть процессию сёогуна. Для этого отвели рощицу в четырех километрах от Иокогамы, вблизи шоссе. С утра все иностранное население города — человек сто — собралось в роще. «Для поддержания порядка» рощу оцепил отряд полицейских.
И вот появилась процессия. Шлиман подробно описал в дневнике все ее бессмысленное великолепие. Впереди шли сотни носильщиков с багажом сёогуна, за ними — батальон солдат, вооруженных луками и саблями. У некоторых были ружья. Потом снова отряд носильщиков. За ними — верховые офицеры в белых халатах с красными иероглифами на спине. Лошади были не подкованы, а в соломенных сандалиях. Потом два батальона пехоты, две артиллерийские батареи, опять пехота, носильщики с черными лакированными сундуками, группа сановников верхом на лошадях, батальон солдат в белых кофтах, четверо стремянных, ведших под уздцы четырех лошадей, четыре закрытых паланкина, знаменосец со штандартом в виде золоченой лилии и, наконец, на гнедой лошади сам сёогун — молодой человек лет двадцати с темным и злым лицом. Процессию замыкала свита из высших сановников… Дальнейшее приводим в изложении самого Шлимана:
«На следующее утро я совершил верховую прогулку по Токкайдо. Недалеко от того места, откуда мы наблюдали процессию, я увидел посреди дороги три трупа, настолько обезображенных, что даже по их одежде невозможно было определить, к какому классу общества они принадлежат.
По возвращении в Иокогаму я узнал, что один крестьянин, вероятно не имевший ни малейшего представления о предстоящем проезде сёогуна, переходил шоссе в нескольких шагах впереди первого батальона солдат. Разъяренный офицер приказал одному из своих подчиненных наказать наглого преступника, разрубив его на части; но так как солдат растерялся и не сразу бросился выполнять приказание, офицер в безумном гневе раскроил ему череп, а затем убил и крестьянина. В эту минуту появился старший офицер, который, узнав о происшедшем, решил, что офицер сошел с ума, и приказал какому-то солдату застрелить его из ружья, что тот и выполнил в мгновение ока. Три трупа остались на дороге, и вся процессия, состоявшая приблизительно из 1700 человек, прошла по ним, даже не замечая их».
Естественно, что все остальные японские впечатления побледнели перед этой картиной японского «гуманизма». Случай наглядно показал Шлиману, как расценивается в Японии человеческая жизнь. И, несмотря на интерес, вызванный раздвижными стенами домов и яркими халатами жителей, Шлиман недолго задержался в Стране Восходящего Солнца. Маленький английский пароходик повез его в Сан-Франциско.
