— Следите за газетой, Михаил Петрович, «Интервью с показом» будет называться очерк о вас. Поздравляю.
— Не с чем. Вот если бы он на бомбежку летел, тогда бы еще куда ни шло… А этот скорей всего блуданул. Или прогуливался чин какой-то.
— Да, да, да! Нет, не «Интервью с показом» — «Последний моцион» заголовок будет! А?
— Для этих — последний, для нас… В общем, ваше дело писать.
— Тоже верно. Еще раз поздравляю, до свиданья на газетной полосе… Послушайте, а ведь это мысль! «До свидания на газетной полосе», — перечеркнув, перелистнул он очередную страницу новенького блокнота.
«Ну, друг… Сам замаялся и бумагу замаял», — подумать подумал, но вслух ничего не сказал, чтобы не обидеть парня ненароком: сразу мастером еще никто не родился.
И все-таки поспешил уехать начинающий представитель фронтовой прессы, не став свидетелем эпизода, который бы оказался не лишним в его очерке.
Прибегает в землянку оперативный дежурный по штабу полка:
— Галкин!.. Где ты? К Орлову. Срочно.
— Форма одежды парадная? Как на Ладоге?
— Да нет, серьезно комполка вызывает.
Ну, раз «серьезно», то поясной ремень потуже, фуражку кокардой строго против носа, планшетку с полетной картой через плечо, чтобы не возвращаться за ней — наверняка боевое задание предстоит, летчиков-истребителей так просто не вызывают в штабы — перед дверью кабинета большие пальцы рук под ремень, проутюжил складки на гимнастерке, стучит.
— Входи, входи, — голос комполка оттуда.
Вошел. За столом — Орлов, напротив него у стенки на табуретке этот немецкий летун в белом кителе с полковничьими ихними погонами и с Железным крестом у стыка наглухо застегнутого стоячего воротника.
— Товарищ майор, по вашему приказанию лейтенант Галкин при…
— Да вольно, вольно. Я почему тебя и вызвал, что птицу, оказывается, сбил ты настолько важную у них и мнящую о себе, что требует… Понимаешь? Требует показать, кто ты такой. О, наглец. Вот он, — показал рукой немецкому полковнику русский майор на русского лейтенанта. И по-немецки: «Дас ист эр».
— Дизер? Ви альт бист ду? — недоуменно вертел рыжей башкой фриц, не веря ни словам майора, ни молодости лейтенанта.
— И сколько тебе лет — интересуется. Фирундцванцих ему. Понял? Двадцать четыре.
— Так что не очень-то кичитесь…
Кичились.
«Уверовав в свою мощь, гитлеровцы в первые недели совсем не маскировали боевую технику и сажали авиацию очень плотно: по 80—100 самолетов на один аэродром и почти не прикрывали ее зенитной артиллерией. Вот тогда мы и начали менять формы и методы борьбы с авиацией противника на аэродромах. Основным оружием ее стали истребители. Так появились на свет штурмовые комбинированные авиагруппы, состоящие из истребителей разных типов…»[18]
Делая по шесть, по восемь боевых вылетов в день, штурмовали вражеские аэродромы, уничтожая «на корню» их самолеты, наводили ужас и панику на движущуюся маршем немецкую пехоту, сопровождали на бомбометание свои бомбардировщики, охраняли от налетов санитарные поезда и эшелоны с техникой и людьми, патрулировали над объектами и зонами передислокации частей Красной Армии.
На штурмовку прорвавшей нашу оборону немецкой танковой колонны с мотопехотой был поднят почти весь 4-й истребительный авиаполк, и налет его оказался для врага настолько яростным и неожиданным, что авиагруппа не потеряла ни одной машины, хотя Галкин с техником звена и насчитали после приземления «дома» более двадцати пробоин в плоскостях и фюзеляже.
Группу на обратном курсе замыкало его звено как наиболее опытное, но командир, показав ведомым «следуйте прямо» где-то на середине маршрута, круто лег на ребро и ушел в сторону.
— Это куда он? — пожал плечами один.
— Увидел кого-то, — так же мимикой ответил ему второй.
Этим увиденным за добрый десяток километров оказался немецкий корректировщик «Хейнкель-126», прозванный «кочергой» за черную окраску и несуразно огромный киль, который позволял ему крутиться над небольшим объектом, засекая координаты с точностью до метра.
Изучаемый «кочергой» объект был, вероятно, настолько важным, а «работа» до того увлекательной, что фашистский пилот не заметил советского истребителя.
— Нет, надо гранаты у пехотинцев взаймы просить, — на шутку перевел Галкин официальный доклад о сбитом им корректировщике. — Вот ведь до чего засушил им мозги этот Геббельс своей брехней, что у нас нет авиации… Подпускают… как дикуши, птица такая, ни куропатка, ни тетеря, середка на половинке. Сидит и смотрит сверху вниз, из чего ты в нее целишься, из ружья или палки. Так дикуши хоть смотрят, тот и ухом не повел…
Из тридцати пяти воздушных боев этот был самым легким и последним один на один: очередная встреча с Ю-88 больше походила на обдуманный маневр, и бой с ним на равных оказался началом боя одного против пяти.
Утро выдалось — в мирное время такие редкость: теплынь, в небе ни облачинки и синева — глаз неймет, а тишина — слышно, как солнце ворочается за горизонтом. Но самолет заправлен, бомбы под плоскостями, задание на штурмовку выдано, взлет разрешен.
«Юнкерс-88» шел встречным курсом и на той же высоте. Тяжело шел. Пропустить — значит дать ему возможность разгрузиться по цели, завязать бой — у самого бомбы, и попади в любую из них вражеская пуля — костей не соберешь.
— А-а, семи смертям не бывать, а одной так и так не миновать…
Из-под немца посыпались бомбы, замигали дула пулеметов.
— Ага, — добавил газку мотору и Галкин, догоняя удиравший бомбардировщик.
Догнал, дал очередь, дал другую — ни даже тебе папиросного дымка от него, только хвостом крутит, норовя избавиться от нависшего над ним краснозвездного советского истребителя.
«Юнкерс» уходил, и преследовать его дальше было уже не на чем: горючего едва-едва хватило бы дотянуть до аэродрома. И садиться придется с бомбами. Делать нечего, повернул обратно. И вдруг о спинку сидения начали плющиться пули.
— Блазнит или на самом деле, — все еще не верилось Галкину, что по нему стреляют. — Не бомбардировщик же тот его нагнал, а других самолетов не было, я бы за…
В лобовом стекле кабины засеребрилась дырка, мгновенно осветив реальность. Бросил послушного «ишака» в крутой вираж — и вот они — пять «мессеров» над головой, а у него подвеска и горючее с боезапасом на исходе.
— Это очень даже интересно получается… Ладно, попробую потягаться. С наглыми по-наглому.
Освободился от бомб, взмыл налегке ввысь — и в атаку на ведущего, резанув по нему трассирующими. Фашист отвалил в сторону, зарыскали, растерявшись, ведомые, стало полегче, но ненадолго: при соотношении пять к одному немецкие летуны были и смелыми, и храбрыми, и настойчивыми в стремлении навязать русскому бой на вертикалях, где Ме-109 над нашим И-16 имел преимущество в скорости, и Галкин, зная это, уходил на крутые виражи, с виражей — в штопор, с трудом выводя из него машину на захлебывающемся моторе и успевая вести обстрел снизу, сверху, на разворотах и при лобовых атаках, которых так боялись стервятники. Но один против пяти — не пятеро против одного: его взяли в клещи, по два «мессершмитта» с боков и «мессершмитт» сверху.
