– Вот видишь ли, чего же ты боялся?
– Да как же, сударь, не бояться? Ведь не кто какой, а сам царь! Вы подумайте только! Лошаденка-то у меня плохонькая, сами видите; санки старые, полсть облезлая, грязная и вдруг – сам царь ко мне садится! Отродясь не думал дожить до такого счастья, и вот сподобил Господь!
– Куда же ты девал эти двадцать пять рублей? Пропил, небось, с радости?
– И-и! Что вы, сударь, как можно! Я, слава Богу, живу ничего себе, все у меня есть, два сына работают, зимой вот езжу здесь, живем, помаленьку; так эти царские-то деньги я в церкву нашу деревенскую отдал, чтобы, значит, образ святому Николаю Угоднику справили. Хороший образ сделали, в серебряной ризе, молимся теперь ему за батюшку царя. Так-то вот…
XVII. Памятник венгерской кампании
В одном из армейских саперных батальонов служил сапером некто Смирнов, человек в высшей степени своеобразный. Он был среднего роста, широкоплечий, слегка сутуловатый, носил длинные усы, опущенные книзу скобками, и смотрел зверем из-под густых, нависших над глазами бровей.
К числу многих странностей надо отнести то, что он никогда не употреблял местоимения «вы» и даже к высшему начальству обращался с такими словами: «Ты, ваше превосходительство, напрасно изволишь гневаться» или «Ты, ваше превосходительство, совсем не дело говоришь» и т. п.
Однажды какой-то из высших начальников, делавший смотр батальону, в котором служил Смирнов, призвал его зачем-то к себе на квартиру и, между прочим, сделал ему замечание о неуместном употреблении слова «ты».
Смирнов показал рукою на висевший в углу образ и невозмутимо ответил:
– Вот самый старший генерал над всеми нами, а и ему я говорю: «Помилуй мя, Господи!»
Когда по получении капитанского чина он был назначен командиром саперной роты, то прежде всего призвал к себе фельдфебеля и вступил с ним в такого рода беседу:
– Ну, шельма, как-то мы с тобой будем служить?
– Буду стараться, ваше ск-родие! – ответил фельдфебель.
– Стараться, брат, особенно нечего, дело простое: чтобы в солдатский котел класть все, что следует по положению. Понял?
– Слушаю, ваше ск-родие!
– Тебе и унтер-офицерам артель положит прибавку, а более чтобы ни-ни! Солдат должен быть сыт.
– Точно так, ваше ск-родие!
– Больше ничего. Ступай. Я сейчас приду в казарму.
Фельдфебель распорядился для встречи капитана выстроить роту фронтом. Поздоровавшись с командою, капитан обошел ряды, внимательно вглядываясь в каждого солдата, а потом, став перед ротой, спокойно, но уверенно объявил:
– У меня, ребята, розог не будет, и кулакам я тоже воли не даю. Служите по совести, как Бог велит. Но и потачки я не дам. Помните это.
Если принять во внимание, что это было сказано в те Николаевские времена, когда розги и кулаки служили общепринятым орудием солдатского образования, то можно себе представить, какое впечатление произвела на солдат такая речь их капитана. Одни, вероятно, даже не поняли его, а другие не поверили ему. Но капитан Смирнов крепко держал данное слово.
Провинится какой-нибудь солдат, он его назначит стоять на часах в своей квартире, в полной амуниции, а иногда, смотря по вине, и с ранцем, наполненным песком.
Солдат стоит у дверей, а капитан занимается каким-нибудь делом у стола и по временам беседует с часовым:
– Угораздило, братец, тебя на такую штуку: у товарища рубль украсть! Хорошее дело, нечего сказать! Какой же ты товарищ, а? Лучше бы у меня украл, а то у солдата! Сам знаешь, как солдату трудно достается копейка. Нехорошее, брать, дело, совсем нехорошее!
Виноватый, стоя у дверей, слушает и думает: «Что-то будет дальше? Вспорет меня капитан, как ни на есть – вспорет!»
Капитан помолчит, занявшись каким-нибудь делом, а потом сызнова заговорит:
– Вкусен ли был краденый-то рубль, а? Эхе-хе! Грехи наши тяжкие. И не стыдно тебе будет на товарищей глядеть теперь? Как тебя звать-то?
– Федор Михайлов, ваше ск-родие!
– То-то вот и есть, Федор Михайлыч. Не черт ли твою руку подтолкнул! Ведь доброму солдату до такой штуки без черта не додуматься. Видит нечистый, что у капитана Смирнова рота молодец к молодцу, как бисер нанизанный, вот и взяла его зависть, проклятого. Дай, думает, подучу Федора Михайлыча рубль украсть, а Федор Михайлыч, как баба какая, уши и распустил. У самого, вишь, рассудка не хватило, так старого лешего послушал.
Солдат смотрит на капитана и недоумевает. А капитан усядется за работу к столу и как будто забыл о виновном.
Через полчаса времени, однако, он встает, подходит к Федору Михайлову и, глядя в упор своими грозными глазами, спросит:
– Ну, так как же, брат? Будешь воровать напредки?
– Никак нет, ваше ск-родие.
– Ой-ли? Закаешься?
– Точно так, ваше ск-родие!
– И черта слушать не будешь?
– Не буду, ваше ск-родие!
– И не слушай его: как он станет тебя снова мутить, ты перекрестись да приди прямо ко мне сказать. Вдвоем-то с тобой мы с ним управимся, знаешь как! А теперь ступай в роту.
– Покорнейше благодарю, ваше ск-родие!
Солдат уходит от капитана, совершенно озадаченный, не понимая, что с ним сделалось. Его не выпороли, ему не разбили лица, его даже не выругали, а что-то с ним сделали, чего он никак не мог в толк взять. А сделали то, что солдат, склонный к воровству, стал бояться этой слабости пуще всякого греха. Если потянет его руку к чужой собственности, он, вспомнив про капитана, начнет креститься и отмаливаться. И помогало! Не надо даже к капитану идти за помощью: черт убегал при двух-трех крестах!
Солдаты его любили.
– Нам што! – говорили они. – Нам у него хорошо! Живем как у Христа за пазухой. И сам не обидит, и никому в обиду не даст!
И он действительно никому не позволял обижать своих солдат. Был такой случай. Перед Венгерской кампанией приехал начальник штаба сделать смотр батальону, в котором служил Смирнов. Во время ружейных приемов один из солдат как-то неловко вскинул ружьем, что тотчас было замечено генералом.
– Выпороть его, каналью! – крикнул он, обращаясь к капитану Смирнову.
– У меня розог нет, – спокойно ответил старый капитан, прикладываясь к козырьку.
Начальник штаба недоумело взглянул на него.
– Как?! – закричал он. – Это что значит?
– А то значит, ваше превосходительство, что я восемь лет командую ротой и розог не заводил. Так теперь, перед походом, совсем уже не время этим заниматься. Нам теперь надо штыки оттачивать.
Генерал совсем был озадачен таким небывалым сопротивлением и сгоряча приказал батальонному командиру отправить строптивого капитана на гауптвахту.
– Поздно мне сидеть на гауптвахте, – возразил и на это капитан. – Сколько лет я служил и такого позора не заслуживал. А ты, ваше превосходительство, если не доволен мною, так отдай меня под суд.
