Ноябрь 1993-го. В Москве серый осенний день. На улице еще не сумерки, но не совсем светло, как часто бывает в это время года. Я иду по улице и подставляю лицо влажному прохладному воздуху — он оседает на моих щеках мелкими капельками. «Хорошо! — говорю я себе. — Прохладно, мало света и влажно. Хорошо! Нет пальм и бесконечно палящего солнца! А скоро будет еще лучше — выпадет снег! Снег — это такие осадки, похожие на белый пух, который искрится, словно маленькие стеклышки… Большая редкость, например в Калифорнии — там не бывает снега. Как много удивительного здесь, в Москве, где я родилась!» Я это понимаю лучше, чем многие из тех, кто идет сейчас по улице. Боже, как они могут ходить по этим улицам? Вот поистине — марсиане и марсианки какие-то! Женщины бегают по льду в сапогах на высоких каблуках… ужас! Как им не страшно, ведь можно упасть, сломать ногу! Я тоже когда-то умела так ходить по льду? Не может быть! Одна досада — придется надевать на себя шубу, а ведь шуба — это шкура убитого животного, да и вообще… я уже привыкла ходить налегке, и мне кажется противоестественным кутаться в кофты и платки. Я немного дезориентирована, конечно, но ничего, я привыкну. Например я все время открываю форточки, а мне говорят, что это опасно, можно простудиться. Я не верю, а потом и правда простужаюсь… Я дохожу до площади Маяковского и поворачиваю обратно на Садовое, оттуда на Грузинскую. Я гуляю каждый день, по привычке — я знаю, что воздух здесь не такой, как на побережье в Санта-Монике, но стараюсь не обращать на это внимание. Но вот красный солнечный диск расплывается перед моими глазами, и у меня кружится голова: что-то я перегуляла… Дома выясняется, что у меня поднялась температура, и я ложусь в постель на две недели.
Первое время в Москве я боролась с климатом, совершенно потеряв ощущение холода, тепла и вообще приспособленности к данным природным условиям. Это нарабатывается годами, и люди, живущие здесь, не задумываются, почему надевают теплый сапог, а не просто ботинок, как это делают живущие в России иностранцы. По этим мелочам можно распознать своих и чужих. Но странно — у меня тоже по возвращении из Калифорнии вначале было потеряно знание того, как надо и когда надо. «Люсик, — говорил мне муж моей сестры Павел, — Москва чопорный город, здесь не стоит носить такие рваные джинсы и шапку с лисьим хвостом, поверь мне!» На спектаклях я визжала, сидя в первом ряду, желая подбодрить своих бывших коллег, но потом меня останавливали оробевшие близкие: зачем, Люсик? Толя Васильев, к которому я пришла в гости в его театр просто поболтать, сказал тогда замечательную вещь: «Отсюда нельзя уезжать — опасно! Защитный слой нарастает годами, и только это спасает. А так — ты его теряешь».
И все же я существовала, как в сказке, которая была понятна только мне, потому что мои ощущения и память каждый день переживали праздник. Все, абсолютно все мелочи, из которых состоит жизнь конкретного места, города, представляли для меня интерес. Я уже не говорю о том комфорте, который связан с речью — все, совершенно все вокруг меня говорили по-русски! Спасибо, родные! Это просто выходные какие-то, и за что мне это? Теперь мне было все равно, что я снимала комнату, а не жила в своей собственной квартире. С некоторых пор я сдавала ее, чтобы иметь какие-то деньги. Но за все эти годы я привыкла жить в разных местах и съемных квартирах. Я даже хотела переселяться раз в год — мне становилось скучно в одной квартире, с одним видом из окна. Но со временем это прошло. Теперь я хотела поделиться своим опытом, приобретенным в актерской студии у Джей Ди, и, получив первые предложения, бежала на встречу с режиссерами и драматургами. Так возникла работа с режиссером Женей Каменьковичем, которая называлась «Тачка во плоти». Начинающий тогда драматург Петя Гладилин позаимствовал для названия фразу из дневников Дали: «тачка во плоти»… Естественно, мы нашли с ним общий язык, и, конечно, он был творческим. Игра в автосалоне и все, что было в спектакле экспериментаторского, авангардного, смелого, казалось для меня теперь естественным и само собой разумеющимся. Меня, правда, приложили в англоязычной газете «Moscow Times», назвав мое возвращение на русскую сцену провалом — «flop». Нет, ну надо же, получить именно в Москве долгожданную реакцию американской критики (автор — американец, живущий в Москве) и такую разгромную! Но я нашла и в этом положительный аспект — раз уже ругают в печати, при этом для ругани выделяют половину огромной страницы, то значит, я выбилась в звезды. А для них — что хвалят, что ругают — одинаково хорошо: главное, что помнят! После «Тачки» я наконец взялась за «тяжелый вес» — моноспектакль «Лу». Час сорок — вот время моего существования на сцене наедине со зрителем. Режиссер тот же, Каменькович. Играли в Театре на Таганке. (Спустя год эту же вещь мне предстоит исполнить по-английски в Австралии, на театральном фестивале. Тогда-то языковой барьер будет взят окончательно!) В те дни в Москве, сидя дома и разучивая текст, я вдруг подумала, что никогда в жизни не говорила полтора часа подряд в одиночку, и мне стало страшно — а выучу ли я и хватит ли сил? Оказалось, что это, как таблица умножения — не понимаешь, но запоминаешь! А понимаешь потом. Итак, хотела — и сделала. Само пришло…
Была у меня там, правда, песенка в спектакле, которую мне не хотелось повторять. «Мой папочка умер, мой папочка умер, хэй-хо, хэй-хо, мой папочка умер!» На последнем спектакле у меня прямо на сцене разбилось зеркало. Вернее, я случайно встала на него ногами. Там в самом конце спектакля шла игра с зеркалом. После поклонов мой продюсер Давид Смелянский сказал, чтобы я быстрей бежала и бросала зеркало в реку, отвернув его от себя, «лицом» к воде. Я поехала с подругой, что пришла ко мне в тот вечер, к Москва-реке, и мы выбросили зеркало. Но спустя месяц, в феврале, мой папочка умер… Как говорит Сашка, моя младшая сестра, отмучился. Да нет, он не хотел умирать, хотел скорее выписаться из больницы. Правда, за год до того сказал нам с мамой, что устал. Вот потому, видно, Сашка говорит: «Отмучился». В больнице он сказал мне: «Дочь, все, что надо людям, — это любить, и чтобы их любили… чтобы любить и чтобы любили!»
Потом, после папиной смерти, вскоре вышел журнал со мной, обнаженной на обложке. А на самом деле я снималась с черепом в руке, только в последний момент опубликовали другую фотографию. Вроде «Быть или не быть», только женский монолог. Вроде: бедный Йорик! Тело — жизнь, череп — смерть. Я потом думала, что провоцировала смерть… таким снимком. Мне все после этого задавали вопросы: зачем, зачем? А что «зачем» — после той старушки верхом на яйце? Да и Никас — художник, который мне предложил сниматься, сказал заманчиво: «Давай, пока еще не старые!» Потом я как-то поздней ночью ехала на такси по Москве, притормозила спросить дорогу у автобусной остановки. А там девушка стоит, как увидела меня, улыбается — рот без одного зуба, сама бледная, потрепанная, уставшая, а меня узнала и говорит так радостно: «Леночка, я все ради вас…» Я поняла, что это проститутка. Как она меня ласково, вроде я своя теперь. Ну и ладно.
