109
…свежий луговой воздух, красота неба и моря…— Ср. впечатления русского знакомца Кюстина, А. И. Тургенева, от поездки на «малом пароходе» из Травемюнде в Любек «по прелестной излучистой траве»: «берега ее — беспрерывная идиллия» (письмо к Вяземскому от 6 июля 1832г.; Архив братьев Тургеневых. СПб., 1921. Вып. 6. Т. I. С. 98).
…в Вергилиевых Елисейских полях…— Энеида, VI, 638–665.
…степи!..восточное слово…— Кюстин именует слово «степи» восточным, потому что во французский язык оно пришло (в середине XVIII века) из русского, т.е. «с востока».
В прошлом году… на нем случился пожар…— Это произошло в ночь с 18/30 на 19/31 мая 1838г. Трагедия на пароходе быстро стала предметом обсуждения в России и в Европе. «Два парохода счастливо прибыли из Петербурга в Любек, третий же, „Николай I“, в ночь с 30 на 31 мая вспыхнул в виду Травемюнде. На борту находились 160 пассажиров, из них погибли только трое: русский полковник, чье имя неизвестно, некий г-н Мейер, управляющий сахарной фабрикой Бобринского, и один слуга. Из вещей ничего спасти не удалось, и некоторые женщины сошли на берег в одной рубашке и босиком»,— сообщал И.С. Гагарин, в эту пору секретарь русского посольства в Париже, в начале июня А.И. Тургеневу (РО ИРЛИ. Ф. 309. 3544. 7–8; подл. по-фр.), а тот3 июля 1838г. пересказывал брату Н. И. Тургеневу детали происшествия уже со слов другой корреспондентки, очевидицы пожара графини Мусиной-Пушкиной: «Подробности ужасны. Она приготовилась погибнуть вместе с тремя детьми. Некий Тургенев воскликнул: „Погибнуть в 19 лет! Бедная мое матушка!“ Люди спорили из-за мест в шлюпке; с одной стороны их обжигало пламя, едва не касавшееся уже их платья, с другой стерегло море» (РО ИРЛИ. Ф. 309. 950.94; подл. по-фр.). Упоминаемый в последнем фрагменте Тургенев — будущий знаменитый романист, который затем подробно описал это происшествие в позднем (1883) автобиографическом очерке «Пожар на море» (см.: Тургенев И. С. Сочинения. М., 1983. Т. 11. С.520–526) По официальным данным, на борту находились 132 пассажира и 38 человек экипажа; погибли, согласно «Северной пчеле» (1838,№117), пятеро: трое пассажиров и двое членов экипажа; капитан Шталь в самом деле, как и пишет Кюстин, действовал грамотно и спас жизнь пассажирам тем, что «в последнюю минуту, когда еще можно было добраться до машины, изменил направление нашего судна, которое, идя прямо на Любек, вместо того, чтобы круто повернуть к берегу, непременно сгорело бы раньше, чем вошло в гавань» (Тургенев И. С. Указ. соч. С. 301). П.А. Вяземский, также находившийся во время пожара на борту «Николая I» (хотя М. Буянов и утверждает, что он «поехал сухопутным путем, а на корабле отправил свой багаж»,— Буянов М.И. Маркиз против империи… М., 1993. С. 35), естественно, не преминул в своем опровержении указать Кюстину на допущенные им ошибки: «Правда в этом рассказе только то, что на пароходе случился пожар. Все остальное преувеличено или искажено и принадлежит к области выдумок. Я был одним из пассажиров и могу рассуждать на сей счет как очевидец. Во-первых, дело происходило не в октябре, а в мае. Вся история молодого француза лжива с первого слова до последнего. Никакого француза, служащего во французском посольстве в Дании, на борту не было, и все приписываемые ему подвиги — выдуманы.»
Я поистине не знал, что предпринять…— «Полный паралич воли, глубочайшее равнодушие ко всему на свете и в особенности к себе самому» (из письма к Э. де Лагранжу; цит. по кн.: Florcnne Y. Custine. Р., 1963. Р. 62) были основополагающими чертами характера Кюстина и составляли предмет его постоянных рефлексий. «Деятелен я только с виду; единственное, что я умею, это отказываться от собственных планов»,— признавался он в том же письме, а в другом месте утверждал: «В каком-то смысле можно сказать, что испытываем мы только то, что желаем испытать, а ведь желать — это самое сложное; с помощью воли мы способны на все, но не в нашей власти повелеть себе обрести волю, а это значит, что мы не способны ни на что» (Custine A. de. Souvenirs et portraits. Monaco, 1956. P. 99). В этом отношении Кюстин в полной мере был человеком романтической эпохи, для которого одной из главных психологических проблем была проблема «шагреневой кожи», иначе говоря, способности желать, проявлять волю.
…я позвал слугу…— Слугой Кюстина в течение полутора десятка лет был итальянец Антонио Ботти, «один из достойнейших людей в мире» (Lettres a Varnhagen. P. 408; письмо от 22 февраля 1841г.).
Гримм Фридрих Мельхиор, барон фон (1723–1807)— немецкий франкоязычный литератор, автор многотомной «Литературной переписки» (изд. 1812–1813), в течение всей второй половины XVIII столетия знакомивший европейских монархов с культурной жизнью, слухами, сплетнями и анекдотами дореволюционного Парижа.
—это был вылитый Людовик XVI… русский князь К***, потомок завоевателей-варягов…— Князь Петр Борисович Козловский (1783–1840) в самом деле принадлежал к древнему аристократическому роду (28-е колено от Рюрика). Так как к моменту публикации «России в 1839 году» Козловского уже не было в живых, Кюстин позволил себе в данном случае нарушить правило, декларированное в предисловии: «не только не называть имен своих собеседников, но даже не намекать на их положение в обществе и происхождение» (см. наст. том). Современники поняли это; см., например, в письме П.А. Плетнева к Я.К. Гроту от 22 августа 1845г.: «О нем <Козловском>: упоминает Кюстин в начале своего путешествия: к счастью, Козловский тогда уже был покойник, когда вышла книга, а то она повредила бы ему» (Плетнев П.А., Грот Я.К. Переписка. СПб., 1896. Т. 2. С. 525). Тем, кто знал Козловского, не составляло труда узнать его, и даже такой неприятель Кюстина, как Вяземский (автор двух статей о Козловском, собиравший материалы для его обширной биографии), скрепя сердце признавал, что «основа речей, ему приписываемых (у Кюстина), справедливо ему принадлежит, но наверно много и прибавлено, а в ином отношении и убавлено» (НЛО. С. 126). Точность страниц, посвященных Козловскому, подтверждает и давний знакомей и близкий друг князя, Н.И. Тургенев, который 15 июня 1843г. сообщал брату А.И. Тургеневу:
«Я начал читать первый том Кюстина. Он описывает рассуждения и болтовню Козловского на пароходе. Забавно и должно быть верно» (РО ИРЛИ. Ф. 3н9н 494 л. 21). С другой стороны, тем, кто не знал князя, легко было заподозрить Кюстина в создании традиционной марионетки, подающей автору необходимые реплики (см., например: Due,!.. P.4–5). Были и другие варианты истолкования этого персонажа. Я.Н. Толстой, прекрасно знавший Козловского, намеренно искажал истину и, дабы лишний раз уязвить Кюстина, приписывал все вольнодумные суждения князя К*** самому автору «России в 1839 году»: «Когда любезный старец изрекает очередную нелепость, мы без труда догадываемся, кому ею обязаны, и восстанавливаем истинное авторство»; князя К*** Толстой именует «подставным редактором, выставившим свое имя под фантазиями маркиза» (Tolstoy. P. 21, 34). Наконец, автор анонимной рецензии на книгу В. Дорова «Князь Козловский» (1845) в «Journal de Francfort» (3 октября 1845) утверждал, что «старый сатир» Козловский просто морочил голову легковерному маркизу, изображая, например, Россию страной религиозной нетерпимости. Та же версия была высказана и рецензентом английского «Quarterly Review»: «Нетрудно заметить, что князь Козловский, известный в Лондоне и в других местах как неутомимый шутник, развлечения ради в течение всего плавания морочил голову парижскому простофиле, с которым свел его случай. Кое-какие из анекдотов, которые Кюстин пересказывает со ссылкой на Козловского, неглупы; они отлично смотрелись бы на страницах альманаха, но невозможно понять, как мог умный человек принять их всерьез, пересказывать друзьям и, в довершение всего, перепечатать без комментариев» (цит. по французскому переводу: Bibliotheque universelle de Geneve. 1844. Т. 52. Р. 108).
