В ноябре Вера писала от имени Владимира, что «Лаура» практически полностью созрела у него в голове, однако перенесение романа на бумагу займет еще некоторое время. Через три месяца она писала, уже от себя, что работа Владимира продвигается медленно. «Пишу Вам по просьбе мужа. Он не хотел бы, чтоб у Вас создалось впечатление, будто он не работает над романом или будто закончит его в две недели», — предупреждает она Хиллса. В том же месяце команда корреспондентов Би-би-си нагрянула в Монтрё, где они обнаружили с трудом передвигавшихся Набоковых: Владимира — сгорбленного и сильно исхудавшего, Веру — едва ковылявшую с палочкой. В каком-то смысле все шло по-прежнему. Вера мягко спросила у интервьюируемого, не волнуется ли он; тот даже подскочил от возмущения. Беседа с Би-би-си была заготовлена заранее, но создателям программы не хватало нескольких минут для 25-минутной передачи. Было решено, что Владимир после интервью прочтет свои стихи в пятнадцать строф, — он принялся подсчитывать, сколько секунд приходится на строфу, тут Вера перебила его, заметив, что выбранные стихи состоят из двенадцати строф. Через пару недель после этого Набоковы в последний раз вместе переболели гриппом, который у Владимира перешел в воспаление легких, что заставило его снова отправиться в больницу. Он пробыл там семь недель. Вера отвлекала себя чем только могла. «Муж просит меня сказать, что его очень огорчает полное отсутствие рекламы его книги», — уведомляет она Лу. Набоков возвратился домой в начале мая, однако через месяц снова попал в больницу с постоянно державшейся высокой температурой. Профферы, навещавшие его весной, были потрясены переменами в обычно полном энергии писателе; к нежности, с которой Вера смотрела на мужа, теперь примешивалась тревога. Но все равно беседа протекала бодро и весело.
Трудно сказать, когда именно и кто именно, Вера или Владимир, понял, что это конец. В свое время смерть Анны Фейгиной выбила супругов из колеи; весной 1975 года скончалась Лена Массальская, проведшая последний год в доме для престарелых. За день до своего семидесятисемилетия Владимир проснулся утром с ощущением крайнего ужаса: «Вот оно». У него вырвался сдавленный крик. Ему и хотелось, чтоб Вера проснулась, и в то же время он боялся своим криком ее разбудить; ему было еще не настолько плохо. Спустя год Дмитрий расценит это как покорность судьбе. Вопреки всем антибиотикам температура у Владимира снова стала повышаться; Николай Набоков советовал Вере перевезти мужа в Соединенные Штаты, но его предложение Вера никак не могла рассматривать всерьез, так как Владимир был слишком слаб для переезда. Когда 16 июня они получили книгу Филда «Набоков: неполная биография», у главного героя уже не было сил ее читать. Вера пробежала первые несколько страниц. Все эти месяцы тон ее писем оставался неизменно ровным, уверенным, невозмутимым.
В конце июня Владимир начал стремительно угасать. Тем не менее врач оптимистически прочил ему выздоровление и был явно недоволен, когда Вера с ним не согласилась, утверждая, что, по ее мнению, муж умирает. Вскоре после этого разговора Дмитрий вернулся в Италию, но почти немедленно был вызван обратно в Лозанну. Отец с трудом дышал, откашливался гнойной мокротой. Температура поднялась до 107 градусов [339]; развилась явная бронхопневмония. Дмитрий вспоминал, что «врачи постепенно стали смотреть на больного как на покойника». Как слова, которые были произнесены пятьдесят пять лет тому назад средь берлинских улиц, нам не дано узнать и те главные слова, которыми обменялись в последний раз Вера с Владимиром. За несколько дней до рокового дня Вера писала, что не верит, будто со смертью все кончается; то была одна из тем, которые они с Владимиром обсуждали при первом всплеске своих отношений и во что он верил до конца жизни. Теперь все заволокло иным туманом; сердце, летящее из пропасти в пропасть со скоростью до сорока пяти сотен ударов в час, достигло своей конечной точки. На глазах у Веры с Дмитрием оно остановилось 2 июля, в субботу, в шесть часов пятьдесят минут утра.
Едва это случилось, сиделка из Лозанны принялась бурно выражать Вере свои соболезнования. Та остановила ее жестким: «S’il vous plaît, Madame»[340]. Ей было невыносимо выслушивать банальности и изображать убитую горем вдову. Повстречавшись в том же месяце с золовкой, Вера выдает ей жесткие (и в равной степени ненужные) инструкции, как той надлежит себя держать: «Прошу тебя, никаких слез, никаких причитаний, ничего этого не надо!» Подобная же просьба исходит от Веры и 7 июля в связи с проведением траурной церемонии на близлежащем кладбище Кларан после кремации. Она просит родственницу не подходить к ней с объятиями. Во время церемонии Вера казалась совершенно спокойной, хотя все человек сорок друзей и родственников, собравшихся на этом кладбище на холме, — в том числе Соня, Топазия Маркевич, супруги Ровольт, Беверли Лу, многочисленные двоюродные братья и сестры Набокова — ожидали, что та будет себя вести иначе. Маска прослужила Вере верой и правдой более полувека; не к чему было снимать ее теперь. Как, впрочем, не было и резона утверждать, будто маска слилась с ее лицом. Едва услыхав печальную весть, Беверли Лу позвонила и спросила, не будет ли Вера возражать, если та прилетит в Швейцарию. С явной благодарностью и теплотой Вера ответила, что будет очень-очень рада. Лу застала ее всю в слезах. В сумерки 2 июля, в последний день жизни отца, Дмитрий в своем синем «феррари» вез мать из больницы в Лозанне обратно в Монтрё. Какое-то время Вера не говорила ни слова, а потом вдруг произнесла с отчаянием, которого Дмитрий никогда в ней не предполагал: «Давай наймем самолет и разобьемся!»
Дмитрий старался не отходить от матери, отзываясь на малейший из ее редких призывов. 4 июля Вера заставила себя написать записку Марии Шебеко, зная, что та с пониманием отнесется к такой потере: «Пишу, чтобы сообщить, что мой муж скончался 2 июля. Знаю, что Вас это известие глубоко опечалит. Не буду сегодня ничего больше добавлять, просто хочу, чтоб Вы знали». В тот же день они с Дмитрием сообщили о кончине В. Н. в газеты. Единственным, если можно так считать, для обоих облегчением было то, что мучительная борьба закончилась, что Владимиру больше не придется страдать. Последние недели были ужасны. Впоследствии Вера осадила племянницу, возмутившуюся, что та допустила смерть мужа. Владимир умер в положенный ему срок, сказала Вера. Он уже был не способен делать то, что любил: думать и писать. (Елена Сикорская уже заподозрила недоброе, когда умудрилась выиграть у брата в скрабл той весной.) Но с другой стороны, в реакции Веры не обнаружилось ни намека на освобождение от железной хватки художника; ни слова о рухнувших планах, никаких глубоких, подспудных сожалений. Скорее ощущалась растерянность иного рода. Не было больше В. Н., за которым можно спрятаться. Во внутренних переживаниях Веры никто не сомневался. Спустя два года в Париже у подруги детства умер муж. Вера направила проникновенное соболезнование, «поскольку это гораздо большее горе для того, кто остается, чем для того, кто уходит». Бойд оказался в Монтрё в пятилетнюю годовщину со дня смерти Набокова. «Не верится, что прошло уже пять лет», — заметил он Вере, с которой работал с 1979 года. «Для меня — словно полвека прошло», — отвечала она.
