Спустя месяц после этой встречи Волошин уехал в Париж, вслед ему полетели письма. Лиля рассказывала ему о самом важном: о постоянной горечи от невозможности творить так, как ей хочется: «Меня так часто тянет писать, и я так часто пишу, но я ведь знаю, хорошо знаю, что это не то, что все это бледно и серо… Путь искусства — путь избранных, людей, умеющих претворять воду в вино». Себя же она считала скромной учительницей Петровской женской гимназии с заурядными внешними данными и отсутствием таланта.
Ей всегда не хватало веры в собственные силы. Слава богу, теперь эту веру в нее вселяли волошинские письма: «Если вы говорите, что я имею право писать стихи, то это снимает с меня чувство вины, и я буду их писать». Волошин вернулся в Петербург, они часто встречались, много разговаривали. Но восьмимесячная откровенная переписка не сделала их ближе: он «казался тогда для меня недосягаемым идеалом во всем. Ко мне он был очень мил». Пока они оставались просто друзьями и единомышленниками.
Судьба не замедлила предложить иллюзию другой близости, к которой так стремилась пылкая натура Лили Дмитриевой. Весной 1909 г. на лекции в Академии художеств, где был и Волошин, она вновь встретила Николая Гумилева. Они стали часто видеться, писали друг другу стихи, ходили на поэтические вечера и возвращались на рассвете домой. Гумилев был влюблен: «Не смущаясь и не кроясь я смотрю в глаза людей, я нашел себе подругу из породы лебедей». Несколько раз он делал Дмитриевой предложение, но она всегда ему отказывала. «Воистину, он больше любил меня, чем я его. Он знал, что я не его невеста, видел даже моего жениха. Ревновал. Ломал мне пальцы, а потом плакал и целовал край платья».
Несмотря на бурный роман с Гумилевым, Дмитриевой казалось, что понимание возможно лишь с одним человеком — с Волошиным. Окунувшись с головой в литературную жизнь столицы (на собраниях Поэтической Академии ее окружали С. А. Ауслендер, Ю. Н. Верховский, Н. С. Гумилев, И. фон Гюнтер, А. К. Герцык, В. В. Гофман, О. Э. Мандельштам, П. П. Потемкин, В. А. Пяст, А. М. Ремизов, К. А. Сюнненберг, А. Н. Толстой), она и не заметила, как он пропал из Петербурга, уехав домой в Коктебель.
Летом Лиля решается на поездку в Крым. Гумилев, совершенно не подозревая о чувстве Дмитриевой к Волошину, едет вместе с ней. Уже в дороге она чувствует: там, куда они направляются, что-то произойдет. Трое суток в поезде, от Феодосии на извозчике по кромке моря — и вот они в Коктебеле. Предчувствие не обмануло ее. Прошло всего несколько дней, и Лиля узнала то, чего так долго ждала: Волошин любит ее.
Алексей Толстой, гостивший в то время в волошинском доме, вспоминал: Гумилев «с иронией встретил любовную неудачу: в продолжение недели он занимался ловлей тарантулов. Его карманы были набиты пауками, посаженными в спичечные коробки. Затем он заперся у себя в чердачной комнате дачи и написал замечательную поэму „Капитаны“. После этого он выпустил пауков и уехал».
Лиля, разумеется, осталась, она была счастлива. Мужчина, так долго казавшийся недосягаемым, отвечал ей взаимностью. Стихи в ту пору писались легко как никогда. Лето закончилось, Волошин и Лиля, а также тетрадка с новыми стихами возвращаются в Петербург. Волошина ждет работа в новом литературном журнале Сергея Маковского «Аполлон», а Дмитриеву — унылая работа в женской гимназии и частные уроки.
Столица встретила их хорошей новостью: в одном из журналов наконец-то напечатана подборка ее стихов. Правда, в Петербурге ее ждет и Гумилев, который никак не может смириться с ролью отвергнутого любовника. Между ними состоялось последнее объяснение, в результате которого Гумилев получил решительный отказ выйти за него замуж. Любовь превратилась в ненависть: «Ну тогда вы узнаете меня». С тех пор он стал мстить и ей, и Волошину — стихи и переводы Дмитриевой, которые Макс приносил в «Аполлон», неизменно отвергались.
Как же быть, если Гумилев настроил редакцию журнала против поэтессы Дмитриевой? Решение, найденное Волошиным, было гениально: нужна другая поэтесса. Придумать псевдоним, соответствующий романтическому содержанию Лилиных стихов — коням, плащам и шпагам, было несложно. Аристократическая фамилия на французский манер «де Габриак» появилась после незначительной корректировки демонического имени Габриах — так звали «беса, защищающего от злых духов». Имя Черубина взяли от «черного» Херувима, заменив отдельные буквы. Волошин составил сопроводительное письмо к стихам, а Лиля переписала его своей рукой.
Вскоре редактор «Аполлона» получил письмо на надушенной бумаге с траурным обрезом, написанное изящным почерком. Девиз на сургучной печати гласил: «Горе побежденным!» Уже на следующий день С. Маковский в большом волнении читал друзьям произведения Черубины:
«Люби меня! Я всем тебе близка.
О, уступи моей любовной порче,
Я, как миндаль, смертельна и горька,
Нежней, чем смерть, обманчивей и горче».
Алексей Толстой слушал стихи, знакомые ему по Коктебелю, и краснел от смущения. «Молчи. Уходи», — шепнул ему Волошин. Толстой поспешно раскланялся и удалился. «Вот видите, Максимилиан Александрович, я всегда вам говорил, что вы мало обращаете внимание на светских женщин, — говорил Маковский. — Посмотрите, какие одна из них прислала мне стихи! По-моему, так в Петербурге еще никто не писал!»
Маковский немедленно написал ответ: он рассыпался в комплиментах и просил прислать все, что у нее есть в старых тетрадях. Но когда письмо было готово и конверт запечатан, вдруг обнаружилось: поэтесса не указала своего адреса. Вечером Волошин рассказал обо всем Дмитриевой и предложил: «Позвони ему и дай какой-нибудь адрес». Она позвонила на следующий же день.
В их телефонных беседах, которые стали со временем очень частыми, родилась биография Черубины — ее не нужно было даже придумывать, впечатлительный Маковский сам все «угадывал»: восемнадцатилетняя католичка, нервная, возбудимая; живет в особняке «на Островах» под строжайшим надзором отца-деспота и монаха-иезуита, ее исповедника. Слухи о прекрасной во всех отношениях молодой поэтессе очень скоро вышли за редакционные стены. Молва такова: кто она такая — неизвестно. Откуда явилась — тоже. Говорят, она то ли француженка, то ли испанка. Говорят еще, что она изумительной красоты, но никому не показывается. Ее стихами восхищался весь литературный Петербург.
Но не только стихи возбудили воображение Сергея Маковского: «Голос у нее оказался удивительным — никогда, кажется, я не слышал более обворожительного голоса». По вечерам он показывал Волошину письма, которые тот сам же накануне сочинял. «Какая изумительная девушка! — восхищался Маковский. — Я всегда умел играть женским сердцем, но теперь у меня каждый день выбита шпага из рук».
