Анатолий Вишневский - Перехваченные письма

А мы и не надеялись его когда-нибудь увидеть! В ту пору мы вообще прощались навсегда с уезжавшими за рубеж — только навсегда, и никак иначе, отъезд вроде смерти, нам он представлялся необратимым.

И этим вечером мы его ждали.

Я влетела в булочную на углу, через дорогу. В мутное окно магазина, как в кино с поврежденной кинолентой, мне было показано: по другой стороне нашей улицы шел он.

Тонкий, стройный, легкий. Он был очень красив, прямо как борзая, аристократ, одним словом, что, конечно, не важно, но почему-то ему это чрезвычайно было к лицу. А следом, наступая ему на пятки и почти к нему прижимаясь, лепились два куцых уродца… В том, что это он и, сомнений, разумеется, не было и быть не могло. Чаще они скрывались в тени, а среди белого дня «работали» в исключительных случаях.

Я летела с хлебом, как угорелая кошка, но Степан уже исчез в подъезде. Те двое сидели на скамейке и на меня смотрели, а от них отходил в мою сторону домоуправ…

Дома оказалось: они поднялись за Степаном по лестнице, на второй этаж, дыша в спину. На площадке, перед нашей дверью, сказали:

— Слушай, в девять возвращайся, понял? А выйдешь позже — ноги переломаем. — И отправились в садик, на скамейку.

Татищев, естественно, завелся; впрочем, был весел.

— Оставайтесь ночевать, Степан?

— Нет! Уйду, когда решим разойтись, но не раньше…

Они с Юлием уже сидели за столом, открывали вино, беседовали отвлеченно и оживленно, происшествие их не касалось. Кажется, они уже забыли случай на границе нашего дома.

Тоже мне гусары.

Они были выше ситуации.

Я — ниже.

…С одной стороны, «ноги переломаем» — это, скорее всего, филерская самодеятельность, низовая, так сказать: кому охота поздно домой тащиться? С другой стороны, если мелкая мразь такое себе позволяет, значит чувствует, что многое дозволено.

Ясно, как божий день, — Степана ночью просто так из дома выпускать нельзя. Юлия тоже, а он уж точно пойдет провожать до такси… Звонить в посольство глупо — суббота. Звоню иностранным корреспондентам — не отвечают! Премьера на Таганке — кого сегодня застанешь?

Но вот чудо: застаю Костю Симеса и Дусю Каминскую. Они успевают сообщить, что из-за меня опаздывают на Таганку… Адвокаты — ушлый народ, все понимают мгновенно: нужно приехать за Степой на машине иностранцев и чтобы были «персона грата».

По телефону на всякий пожарный случай вызываю «народное ополчение»; молодые друзья с неплохой мускулатурой и оголтелой отвагой поспешили по первому зову. А как иначе довести дорогого гостя до машины?

«Народное ополчение» не только прибыло, но уже и уселось за стол, навертывая и горячась.

— Итак, за успех нашего безнадежного дела!

В те времена ничто так не окрыляло, как этот расхожий и почти обязательный тост.

Симесы прибыли на такси. За ними шла вальяжная и внушительная машина корреспондентов газеты «Ле Монд» Амальриков. До их машины, остановившейся на улице, машины, приравненной к территории другой страны, — до этого спасительного объекта мы двигались шеренгой, самой неуклюжей на всем белом свете. В середине — Степан Татищев и Юлий Даниэль, ужасно веселые и беспечные, с флангов — «ополченцы», ужасно воинственные. Филеры замыкали шествие, храня безмолвие, они даже шли на воробьиный шаг дальше нас.

Без даты

Дорогая Наталья Дмитриевна,

Теперь уж моя очередь просить у вас прощения за столь длинное молчание.

Я слыхал, что Алик скоро будет здесь. Передайте ему мой телефон, пожалуйста. Мы ему очень будем рады, и я постараюсь ему показать кое-что интересное во Франции. Одно прошу: чтобы не говорил про нашу с вами переписку… и дружбу. У меня опять хороший канал для писем, и поэтому желательно, чтобы мое имя с вашим не связывали.

Путешественница наша в хорошем духе. Не приедете ли на нее взглянуть. А может быть и с А. П.? Вот было бы хорошо! Если надумаете — милости просим. Наш дом вас так еще и ждет.

Париж, 29 октября 1977

Дорогой А. И.! …Ваша помощь помогла мне прожить на Западе год, почти ни от кого не завися (ни за что бы иначе не выдержала)… Год назад золотой осенний Париж вызвал чувство: ну вот, я в своем городе и никуда из него не уеду. Ан не получилось. Полная свобода, казалось бы, и «струя светлей лазури», и «луч солнца золотой», а уж я ли не ценитель! — а в сердце живая рана — клубок из любви и ненависти к великой, страшной, замордованной, растоптанной, бессмертной, «желанной», «долгожданной»…

Казалось бы, гнет и страх испепелили даже само понятие свободы и достоинства, но тот же неумолимый пресс над духом неожиданно удесятерил потребность в свободе и достоинстве. Не так лагерь, как русская «воля» научила меня ценить, как ничто на свете, свободу (жить, двигаться, мыслить), которой мы так страстно добиваемся.

И ради этой страсти, этой напряженной жизни, в которую мы — «акробаты поневоле» — тщимся вместить свободу и достоинство, ради этого я, собственно, и возвращаюсь. Да, мне лучше жить там, прислушиваясь к ночным шагам по лестнице, судорожно унося утром из дома все взрывное после долгого ночного звонка в дверь (потом выяснилось — ошибка скорой помощи), жить, непрерывно обманывая «всевидящее око» (и ухо)…

Все приветы в Москву, конечно, передам, о нашей встрече, однако, мало кому смогу сказать. Очень будем ждать малоформатных книжечек. Плохо с каналами — кому охота долго ходить по канату в чужой стране — но верю в чудо личного контакта, да и жизнь набита чудесами, моя во всяком случае, настолько, что я спокойно на них рассчитываю.

Обнимаю Вас и помню всегда.

7 апреля 1981 года

Последний раз наедине я видела Бориса Поплавского в первых числах декабря 1934 года, когда я отвозила багаж на вокзал. На этот раз он был сдержан, а я плакала в такси. Он сказал: «Когда Бог хочет наказать человека, он отнимает у него разум», — иначе говоря, что я не должна была уезжать. И, вероятно, он был прав. Он тешил себя мечтами, что я приеду через год, и «тогда мы решим, где жить», я тоже в это верила. Он допускал и мысль, что сам приедет и будет работать «ретушером». В другие моменты, отговаривая меня, предсказывал с удивительной точностью мою судьбу.