К ней все время приходили ее муж и моя сестра. Она не знала, что умирает. Она все время говорила о том, как будет жить и работать дальше. Сестра у нее была в день ее смерти, и муж, и еще кто-то. Софья Евгеньевна любила порядок, попросила сестру все прибрать в палате (она лежала в отдельной палате). Ей принесли много цветов, и сестра их поставила в воду, убрала все. Соня сказала: “А теперь я буду спать”. Повернулась, устроилась в кровати и уснула. Так во сне и умерла.
Я не помню часа и числа, когда она умерла. Меня не было в Москве. Сестра, наверное, помнит. Мне кажется – под вечер. Когда же это было? Летом, да, летом. Тогда прилетели челюскинцы.
Она так, так часто вспоминала вашу маму, так часто рассказывала нам про нее и про вас, так часто читала нам ее стихи. Нет, она никогда, никогда ее не забывала».
…После ее смерти ее муж куда-то уехал, пропал. Где он сейчас – неизвестно.
Соню – сожгли.
* * *
«Когда прилетели челюскинцы…» Значит – летом 1934 года. Значит – не год назад, а целых три. Но год – или три – или три дня – я ее больше не увижу, что – всегда знала, – и она никогда не узнает, как…
Нет! она навсегда – знала.
* * *
«Когда прилетели челюскинцы» – это звучит почти как: «Когда прилетели ласточки»… явлением природы звучит, и не лучше ли, в просторе, и в простоте, и даже в простонародности своей, это неопределенное обозначение – точного часа и даты?
Ведь и начало наше с нею не – такого-то числа, а «в пору первых зеленых листиков…»
Да, меня жжет, что Сонечку – сожгли, что нет креста – написать на нем – как она просила:
И кончалось все припевом:
Моя маленькая!
Но – вижу ее в огне, не вижу ее – в земле! В ней совсем не было той покорности и того терпения, одинаково требующихся от отжившего тела и от нежившего зерна. В ней ничего не было от зерна, все в ней было:
Ja! ich weiss woher ich stamme:
Unersattlich wie die Flamme,
Nahr ich und verzehr ich mich!
Glut wird alles, was ich fasse,
Kohle – alles, was ich lasse, —
Flammes bin ich sicherlich!
Знаю я – откуда родом!
Точно огнь – ненасытимый,
Сам себе я корм и смерть.
Жар – все то, что я хватаю,
Уголь – все, что я бросаю,
Я воистину огонь!
Жжет, конечно, что некуда будет – если это будет – прийти постоять. Не над чем. Что Сонечки нет – совсем. Даже ее косточек. Но Сонечка – и косточки… нет!
Инфанта, знай: я на любой костер готов взойти…
Первое, что я о ней услышала, было: костер, последнее: сожгли. Первое, что я о ней услышала, было: костер, и последнее: костер.
Но как странно, как наоборот сбылись эти строки Павлика:
…Лишь только бы мне знать, что будут на меня глядеть – Твои глаза…
– Ведь Инфанту – жгли, а Карлик – глядел: на нее, вечно-молодую, сжигаемую, несгораемую – поседевший, поумневший Карлик Инфанты!
Моя бы воля – взяла бы ее пепел и развеяла бы его с вершины самой (мне еще суждённой) высокой горы – на все концы земного шара – ко всем любимым: небывшим и будущим. Пусть даже – с Воробьевых гор (на которые мы с ней так и не собрались: у меня – дети, очереди… у нее – любовь…)
Но вдруг я – это делаю? Это – делаю? Ни с какой горы, ни даже холма: с ладони океанской ланды рассеиваю пепел – вам всем в любовь, небывшие и будущие?
* * *
…А теперь – прощай, Сонечка!
«Да будешь ты благословенна за минуту блаженства и счастия, которое ты дала другому, одинокому, благодарному сердцу!
Боже мой! Целая минута блаженства! Да разве этого мало хоть бы и на всю жизнь человеческую?..»
(Lacanau-Océап, лето 1937)
Мемуарные портреты Марины Цветаевой
Настоящий том художественной прозы Цветаевой включает в себя практически все лучшее, на наш взгляд, из написанного ею в этом жанре.
В первую очередь, это «прекрасный цикл» (по словам
В. Ходасевича) ее знаменитых мемуарных очерков-порт-ретов.
Портретная галерея в книге открывается образами матери и отца поэта. Желание сохранить память о родительском доме, «воскресить весь тот мир», побудило Цветаеву к написанию очерков «Мать и музыка», «Сказка матери», «Отец и его музей» и др.
Центральное место в сборнике занимают портреты ее современников, крупных поэтов XX века, среди которых «беспутный» и «совершенно неотразимый» Бальмонт, «герой труда» Валерий Брюсов, «живой» и «похожий» Мандельштам, «миросозерцатель» и мистификатор Макс Волошин, «беззащитный от легенд» Андрей Белый. Перед читателем проходят живые и убедительные образы, к тому же тесно переплетенные с автобиографией самого автора, тех, кто оставил заметный след в жизни Цветаевой. Будучи до конца верной прошлому, она писала только о том, что сама видела, помнила, переживала.
Героем, точнее героиней, «последнего портрета работы Цветаевой» стала актриса Сонечка Голлидэй, с которой автора связывала дружба в первые послереволюционные годы в Москве. Яркость красок в описании этой нежной и романтической дружбы, удивительно привлекательный и трогательный образ героини, живописные портреты студийцев-вахтанговцев и т. д. – все это позволило ведущему критику русской эмиграции Владиславу Ходасевичу дать общую, и в то же время точную, характеристику мемуарной прозе Цветаевой. В своей рецензии на «Повесть о Сонечке» критик писал: «Это – один из тех литературных портретов, в которых Марина Цветаева за последние годы обрела себя как прозаика и обнаружилась настоящим мастером. Тема создания живых художественных образов, современников Цветаевой, по существу мемуарная, разработана поэтом при помощи очень сложной и изящной системы приемов – мемуарных и чисто беллетристических. Таким образом, оставаясь в пределах действительности, Цветаева придает своим рассказам о людях, с которыми ей приходилось встречаться, силу и выпуклость художественного произведения» (Возрождение. Париж. 1938. 25 марта).
Раздел прозы, посвященной послереволюционной Москве, не выпадает, как могло бы показаться, из общего замысла книги. На страницах лирического дневника поэта запечатлены картины революционного быта столицы («Чердачное»), выразительно, порой карикатурно, даны образы отдельных сотрудников советских учреждений («Мои службы», «Из дневника»), с любовью и благодарностью здесь был написан еще один «портрет», на этот раз артиста Московского художественного театра Алексея Стаховича («Смерть Стаховича»). Мемуарные зарисовки дополняются в дневнике множеством формул, отражающих и личные переживания автора, и темы творчества, и философские рассуждения о жизни и др. («О любви», «О благодарности», «Отрывки из книги “Земные приметы”»).
Проза Марины Цветаевой стала одной из ее главных книг жизни и творчества, в которой она все сама о себе сказала и многое о своих современниках.
