Мрачные тени войны коснулись и главной штаб-квартиры Гитлера. В узком кругу генералов ходили слухи, что главнокомандующий сухопутными силами фельдмаршал фон Браухич давно в немилости у фюрера. Поражение немецких войск под Москвой не мог перенести Браухич - его свалил сердечный приступ. А потом, когда Браухич пришел в себя, его вызвал фюрер.
Со скандалом Браухич был смещен.
- Мы напобеждались до поражения, - сказал он на прощание генералу Гальдеру, который еще оставался начальником генерального штаба, хотя никаких прав уже не имел.
Гитлер назначил сам себя главнокомандующим сухопутными силами. Он тешил себя надеждой, что один сможет избавить свою армию от поражения. Вернувшись с фронта, Гитлер обосновался в подземелье штаб-квартиры в Восточной Пруссии и посылал оттуда истеричные приказы. Но эти приказы уже не могли приостановить развала армии. Особенно бурно трещал немецкий фронт на южном крыле. Дышала на ладан 2-я танковая армия Гудериана. Сам командующий сознавал, что полная катастрофа неизбежна, по внешне, как мог, крепился, скорее потому, что по пятам его ходил доносчик Гиммлера гестаповский полковник.
В укромном, заснеженном городе Ливны, куда Гудериан отступил со своим штабом, проделав за день километров тридцать, он позволил себе, к удивлению адъютанта, раздеться и лечь спать в нижнем белье.
За полночь громовые раскаты потрясли избу, в которой он остановился.
- Русские прорвались! Мы окружены! - кричал, толкая спящего генерала, перепуганный адъютант.
Гудериан вскочил, кое-как натянул брюки, в бекеше нараспашку выбежал на улицу. Город уже обкладывали огнем танки прорыва. Генерал сел в бронированную машину - осколки близких взрывов стучали о броню - и под огнем еле выбрался из пекла. Неближний, опасный путь проделал Гудериан, пока доехал до Орла. Только в Орле он вспомнил, что войска не имеют снарядов, патронов, зимней одежды, и помчался на станцию, чтобы узнать, не прибыл ли давно обещанный армии эшелон, как сообщалось в шифрограмме, "с драгоценным грузом".
Станция выглядела уныло. Все пути были занесены снегом. Медленно, пыхтя, пробивался сквозь сугробы маневровый паровоз. Остальные же стояли. Вереницы вагонов, покрытых снегом и льдом, были загнаны в тупики. Вся товарная станция как бы обледенела.
С трудом Гудериан подъехал к багажному бюро.
Конторский служащий, видимо из русских, долго держал генерала у окошка, разыскивая какие-то бумаги. Потом чертыхнулся, вздернул на лоб очки с одним лопнувшим стеклышком и позвал из соседней комнаты своего шефа - немца.
Гудериан пытался его отчитать, но тот, не извиняясь, поднял пустой рукав кителя и обнажил красную култышку. Уважавший доблесть и страдания своих солдат, Гудериан умолк.
- Еще вчера в адрес вашей армии прибыл эшелон. Кажется, из Франции, хотя пунткт отправления значится Берлин, - ответил шеф багажного бюро.
- Где он? - чуть не подпрыгнул от радости генерал.
- На нервом пути. Мы готовились отправить его, да связь не годится. Никак не дают Ливны...
- Хорошо! - перебил Гудериан. - Очень хорошо! Я сам заберу эшелон.
Шеф обратился к служащему в очках, и тот повел генерала к вагонам.
Гудериан шел молча, с трудом вытаскивая ноги из снега и поминутно оглядываясь.
В вагонах вместо боеприпасов, без которых его армия гибла, были ящики с вином. В дороге вино замерзло, бутылки полопались, и на ящиках висели куски красного льда.
Гудериану вдруг померещилось, что это замерзшая кровь солдат, и он, скрипя зубами и впервые проклиная берлинских правителей, пошел прочь от эшелона.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Палатка санитарной роты, стонут стены и крыша от напора ветра. Под тяжестью снега парусина то приляжет, обнимая костлявые стропила, то вдруг опять вздымается, словно негодуя и жалуясь на свою судьбу.
"Плохо, ой как плохо! И стоны каждую секунду... - думала Наталья, глядя на койки, на носилки. Раненых было много: одни лежали тихо, другие, не в силах превозмочь боль, стонали, что-то выкрикивали в бреду. - Честное слово, я сама бы пошла с винтовкой в окопы. Перестань... Как будто ты больше страдаешь, чем они! Глупости. Твое горе не так уж страшно... А если бы тебе предложили сейчас бросить все и уйти? Дура ты, Наталья! Как можно думать об этом! Будто ты не знаешь себя. Да случись такое... Никуда бы не ушла, ничего бы не бросила. Может, кто и думает, что ты без совести... Честно говоря, иногда ты сама себе признавалась в этом. Ну что ж, Алеша... что же делать? Разве в жизни бывает все спокойно и гладко? Тогда бы и войны не было. Что творится кругом!.. Где ты теперь, Алеша?"
Что-то далекое, согревающее душу, воскресила память Натальи. Воспоминания неудержимо влекли ее в прошлое, которое теперь казалось ей особенно желанным. Но тотчас ей представилось страшное в гневе лицо Алексея...
Тяжелый стон. Крик, от которого кровь холодеет:
- Ба-а-тя!.. Куда же ты, ба-а-тя!.. Ро-та, за мной!
- Не надо, дорогой... Не надо... Все обойдется хорошо, приговаривала Наталья, подойдя к койке, на которой метался, корчась всем телом, боец. В полумраке коптилки она нашла его горячую, трясущуюся руку, мягко прижала к постели, и, словно повинуясь ей, раненый успокоился и уже совсем тихо, пересохшими от жажды губами попросил:
- Пить... сестричка... Дай же мне пить.
- Родной, потерпи. Нельзя тебе воды, ни капли... - уговаривала Наталья.
- Дай ему воды, пусть подохнет! - произнес кто-то за ее спиной. Наталья обернулась. На соседней койке человек, у которого все лицо забинтовано. Он лежит на спине и говорит, не поворачивая головы. - Вот люди! Что за люди! Глотка воды не дадут перед смертью. Ты думаешь, благодетельствуешь, сестрица? Черта с два! Кому это нужно?.. Ну дай же ему воды! Пусть не мучается. Не все ли равно, когда отдаст свою душу... Уж пусть лучше сейчас - все меньше будет крику на этой земле, - голос звучал приглушенно и невнятно - раненому трудно было говорить, рот закрывали бинты.
- Пить, сестра... Дай воды...
- Ну дай ему воды! Что упираешься? Я бы дал ему целое ведро. Пусть пьет и не орет у меня под ухом. И мне чего-нибудь дай такого... чтобы выволокли меня отсюда вперед ногами. Не могу я больше, сестра. Хоть убей, не могу... Если б я бабой был, ревел бы как белуга - все легче б было...
- Боже мой, - прошептала Наталья, закрывая лицо руками. На душе стало жутко, словно ее обвинили в несчастьях, от которых страдали все эти люди. Она готова была разрыдаться в отчаянии, чувствуя себя совершенно потерянной.
- Послушай, сестрица, - продолжал раненый, - развяжи мне глаза. Знаю, что конец мне. И ты знаешь... Так зачем обманывать? Не хочу я лежать в этом саване до последней минуты. Открой хоть глаза, сестра!
