Вам більш нема ніякої роботи — Цвісти, пахтіть, а не колоти. — Не все же колоться Будякам, — Троянда каже, — треба й нам, Щоб Крученії паничі боялись І до Троянди не чіплялись. Сунеться який біс — Йому колючка в ніс… Щоб не забувал, Як слід Троянду шанувать А не знічев’я обвивать…
На уроках рукоделия нас учили шить. Мы освоили шов «вперед иголку», шов «назад иголку», петельный шов, «запошивку», метание петель. Потом мы учились штопать чулки. Мы носили белые плотные чулки, и в наших мягких прюнелевых башмачках они рвались очень мало, но все же они дали нам возможность штопку освоить. Все эти навыки весьма пригодились в моей дальнейшей взрослой жизни.
В старшем, кажется, III классе нас должны были учить кройке и шитью. В класс пришла средних лет скромная женщина в сером платье и белом переднике. Она научила нас пользоваться сантиметром, и в наших тетрадях появились рисунки женской рубашки с короткими рукавами и открытым воротом и с обозначением размера каждого ее элемента. Но, увы, претворить рисунок в раскроенную ткань нам не было суждено. Наступило такое время, когда институт потерял возможность закупать материал и для наших скромных рубашек.
V
МОЛОДЫЕ ДУШИ
«Обожание»
Специфической особенностью институтского быта считается «обожание». Е.Н. Водовозова в своих воспоминаниях о Смольном институте «На заре жизни» изображает обожание как явление уродливое, нелепое, смешное, искусственное и вместе с тем широко распространенное в институтской среде. В мое время в нашем институте «обожание» было явлением совсем незаметным. Я бы даже сказала: «Его не было». Но я «обожала».
Сначала я познакомилась с девочкой старше меня на один класс — Марусей Синицкой. Я встречала ее в рекреационном зале, подходила к ней, и мы обменивались несколькими словами. Мне нравилось ее правильное овальное личико и синие глаза. Мы были на «вы», я относилась к ней с некоторым почтением, как к старшей, но нас, смею думать, связывала простая взаимная симпатия. Почему это называлось «обожанием»? Просто здесь сказывалась жажда дружеского общения. Оли в институте тогда еще не было.
Совсем другим было мое, возникшее несколько позже отношение в девушке II класса Мурочке Вольской. Это было действительное, мной самой признанное «обожание», издалека, на расстоянии.
Я совершенно не помню, когда и чем она привлекла мое внимание. Она вовсе не была красавицей. Но у нее были большие светлые глаза и прекрасная, очень длинная, опускающаяся значительно ниже пояса, темная коса. Среднего роста, тоненькая, она дышала юностью, изяществом и чистотой. Ей было 17 лет, мне 11. Мне она казалась существом высшим, отрешенным от всего пошлого, низменного и даже обыденного.
Я никогда не подходила к ней, не искала встреч. Только однажды она шла по классному коридору с подругой, а я на некотором расстоянии шла с Женей Лобовой сзади. Я сделала шаг-два вперед, взяла кончик Мурочкиной косы и поцеловала его. «Как ты можешь так унижаться?» — укоризненно сказала Женя. А я и после укоризны Жени не почувствовала себя униженной.
Я не помню, чтобы я думала о Мурочке, когда я ее не видела. Но она жила в моей душе как что-то светлое, прекрасное, возвышенное, одухотворяющее и обогащающее мое существование.
Внешне мое «обожание» выражалось в том, что в день своих именин я ставила на стол ее класса кусок торта с надписью: «Мурочке Вольской от Тани Морозовой», а в день ее рождения или именин я просила маму купить торт или цветы и прямо через швейцара отправить Мурочке от моего имени. Я не помню, чтобы Мурочка как-нибудь реагировала на эти проявления моего внимания.
Прямая моя встреча с Мурочкой произошла в бараке. В бараке, делая розы из цветной бумаги, я составила целый букет роз и послала его
Мурочке. Я боялась, что она примет это за насмешку — «бумажные цветы», но, право, они были вовсе не плохи, и мне сказали, что Мурочке они понравились. Таковы были доступные мне, очень скромные и, кажется, совершенно невинные проявления моего обожания.
Однажды к Мурочке в приемный день пришла в барак целая компания гостей. Кроме матери в ней было много молодых людей и среди них один офицер. Из открытых дверей палаты старших через общий коридор в нашу палату доносился оживленный разговор на польском языке (Мурочка была полькой). Выделялся веселый Мурочкин голос и часто повторявшееся звонкое «цо» («что»). Я чутко прислушивалась к этому разговору, но, разумеется, ничего не понимала. «Идеал польской красоты», — сказала о Мурочке в этот вечер мать одной девочки, посещавшая дочь.
Лицом к лицу я столкнулась с Мурочкой в коридоре барака. На моем лице, вероятно, отразилось великое смущение. Я ушла в свою палату. Мурочка последовала за мной, села рядом со мной на мою кровать, обняла меня и прижала мою голову к своей груди. Мне было очень неудобно сидеть, опустив и повернув голову в сторону, я была смущена и растрогана.
Мурочка окончила институт. Я перешла в IV класс. Позади была Февральская революция. Я не помню, как мне стал известен Мурочкин адрес. Но я из дома, во время зимних каникул, написала ей письмо. Я писала о переменах, которые произошли в институте, вероятно, об отъезде Ольги Александровны. И получила от Мурочки в маленьком конверте написанное изящным почерком небольшое, простое и доброе письмо. «Милая Таня» — так начиналось письмо. Далее Мурочка писала, что она не ожидала, что «наши отношения» продолжатся после ее выхода из института и что она рада, что они не прервались… Значит, она помнила и думала обо мне. Ничего смешного, карикатурного, пошлого в наших отношениях не было.
Но на этом «наши отношения»
