Маленький! Ты не расстраивайся ― я очень хладнокровно отнеслась к событиям. В Профиздате все возможно, а я теперь, прочитав Зощенко «Возвращенная молодость», решила не расстраиваться и ни на что не реагировать. Себе дороже стоит. Я знаю, что я не жалела для этого дела ни здоровья, ни силы, ни времени, ставила под удар мою семейную жизнь, муж грозил мне постоянно жениться вторично, т.к. из-за моих вечных разъездов забыл, что у него есть жена ― и вот результат. Люди начинают просыпаться тогда, когда работа кончена и сделана по их же собственному совету. Нет! К черту! Никаких истерик. Сейчас срочно свертываю свои дела и надеюсь, что ты потерпишь еще дня три-четыре, потом будем мы с тобой в нашей новой светлой и чистой комнатке праздновать медовый месяц. Солнышко! Жди телеграмму ― когда встречать. Детка, как наша дочка, как она питается, есть ли у них масло, яйца, покупаете ли мясо? Маленький, лучше себе в чем-то отказать, чем дочке. Надеюсь, ты понимаешь это, мое ясное, чудное Солнышко. Целую тебя, страшно моя любимая любовь...
Арося ― Рае
(2 ноября 1937)Дорогая Лапка! Как тебе не стыдно упрекать меня в том, что я будто бы нарочно не пишу тебе, не пишу из желания испортить тебе отдых.
Мне кажется, что ты виновна в том, что письма, которые я писал, не дошли к тебе, так как только в последней открытке ты сообщила, очевидно, правильный адрес.
Я писал и в «Новый Афон» и какие-то Псхирцы или Пцырцхи без названия санатория и без номера, так как не знал его.
Надеюсь, теперь ты будешь получать письма аккуратно.
У нас все благополучно. Дети здоровы. Может быть, ты мои предыдущие письма не получила, и на всякий случай сообщаю ― Сонечка ходит в немецкую группу, Эдьке купили кроватку и заветный стульчик.
Ты пишешь, что денег тебе, возможно, не хватит ― это очень плохо, так как я уже здесь сильно задолжал: были расходы, которых мы с тобой не учли. Если действительно денег тебе не хватит, то ты меня заранее уведоми ― я пришлю. Очень скучаем, считаю дни ― когда приедешь. С кем это, позвольте у Вас спросить, Вы там так много ходите? Шучу. Худеть не обязательно, тебе не идет.
Пиши чаще. Крепко, крепко целую. Привет Соне.
Арося 2/XI- 37г
Когда случались эти минуты, глаза бабушки загорались, голос обретал силу, а зрители ― на кухне или в гостиной за огромным столом на Песчаной ― невольно отодвигались подальше, давая свободу полным, в детских перевязочках, рукам ― бабушка всегда была человеком широкого жеста. Свои истории ― с зачином, кульминацией, развязкой ― она разыгрывала в лицах, то по-«мхатовски» держа паузу, то форсируя голос до драматического форте. После выступления, насладившись успехом, вдруг, задернув в глазах занавески, замыкалась. Быть может, оставалась в тех далеких, трудных и счастливых временах, которые так мастерски умела превратить в анекдот, а может, сожалела, что снова «паясничала» перед детьми и внуками ― «публикой», которой, как ей казалось в иные минуты, до ее жизни не было никакого дела.
Однако «публика» требовала, чтобы эта «никому не нужная жизнь» легла на бумагу. Тем более что писать бабушка умела ― все-таки десятки лет работы редактором и сценаристом.
Когда начала ― неизвестно. Возможно, некоторые главы, например, история первого замужества, были написаны еще в пятидесятых ― уж больно пожелтелой оказалась бумага. Но в конце 83- го бабушка вышла из «подполья» и завелась на полную катушку: нашла прием, радостно сообщила она.
Тетрадь следовала за тетрадью; жизнь, прежде известная мне по веселым застольным рассказам, стремительно превращалась в трагическую повесть. Органическое двоемыслие, парадоксально не повлиявшее на цельность личности автора, непредумышленность и искренность (бабушка с честностью, для людей ее поколения нехарактерной, вытащила на свет и то, что, наверное, хотела бы про себя не знать) создавали совершенно новое литературное качество. В красном послереволюционном борще одновременно кипели поиски любви и нравственных ориентиров, утерянных в комсомольской юности, чувственность и комплексы неуверенной в себе женщины, религиозно-эротическое поклонение заформалиненному чучелу, атеизм и вера в вещие сны. Люди, когда-то очень давно населявшие землю, вдруг обретали плоть и живые голоса ― предавали, соблазняли, обманывали и любили. И вот уже в повесть входит юный поэт и мудрец Арося, мой дед. «Высокий, широкоплечий; на крупном, будто написанном нежной акварелью лице ― ярко-красные губы. Черные волнистые пряди, разбросанные по высокому лбу, удивительно гармонировали с распахнутой курткой из черного бархата, а рубашка слепила белизной. Дополнял это великолепие не какой-нибудь обыкновенный галстук, а газовый бант вокруг шеи ― тоже черный. Привычным движением близорукого человека он надел очки и, придерживая пальцами дужку, уставился на меня».
Встреча с живым дедом, погибшим за шестнадцать лет до моего рождения ― разве не чудо?
Как школьница перед учителем, бабушка смущалась передо мной несовершенств и неотделанности черновиков, но я умолял не останавливаться, обещая помощь в обработке текста, как только будет поставлена последняя точка; а то вдруг впадала в самоуничижение и щедрым жестом дарила написанное: мол, пригодится в качестве сырья для будущих книг; спрашивала, заглядывая в глаза, действительно ли это кому-нибудь интересно ― ведь пишет-то она все больше о себе, и тогда я опасался, как бы стереотипы бесполой и фальшивой советской мемуаристики не взяли над ней верх. Но природу не обманешь ― она продолжала писать о себе, о своей женской судьбе, и эпоха проступала в каждом слове.
Переезды, войны, коммунальный стесненный быт мало способствовали сохранению архивов. Но сберечь удалось многое. В комнате, где бабушка работала, надолго поселился особенный, музейный запах старых бумаг. Всю площадь обеденного стола занимали папки, газетные вырезки, письма (мусатовские были сложены в солдатские треугольники), какие-то машинописные листы с приказами, текстами выступлений, с шутливыми виршами к праздникам... Обладая фантастической памятью, она все же постоянно сверялась с документами и, надев сильные очки, разбирала полуистлевшие почерки. В семьдесят пять решиться на такую работу ― уже подвиг. Но результат того стоил! Описание эвакуации из Москвы поразило эпичностью и яркими деталями:
«Открыла дверь парадного входа, вошла и отшатнулась ― показалось, что подъезд завален черепами. Целая гора, как в опере «Руслан и Людмила». Подошла ближе ― это были телефонные аппараты с обрезанными шнурами. Ничего еще не понимая, кинулась по коридору, одну за другой распахивая двери редакционных комнат. Никого! Ворвалась в кабинет директора ― слава богу, хоть он на месте!
