— Японки не могут перехватить рецепт у подружки и сделать приблизительно, им надо всё знать точно, — делилась открытиями, сделанными на кулинарных уроках, Леночка. Эти качества японок позволяли ей зарабатывать на варке борща. — Я однажды кастрюлю накрыла тарелкой — крышка у меня куда-то завалилась. Смотрю, а мои ученицы записывают, мол, по рецепту так положено — русский борщ тарелкой накрывать. И русские пирожки печь в гриле. А у меня просто нет нормальной печи с духовкой, вот я грилем и обхожусь, а вместо противня использую фольгу. Это же так просто! А они всё спрашивают: "Кто тебя этому научил — печь на фольге?" И удивляются: "Как это — сама сообразила?"
В японском языке слова "сообразить" наверняка не было. Ведь чтобы сообразить, создать своё, хоть суп сварить, надо мыслить нестандартно, творить. А японцу это трудно — то ли от природы, то ли от воспитания, приучившего только заучивать. И потому японцы не знали, как жить, не научившись. И всю жизнь играли роль, припоминая: как там, по сценарию? Актёрскому мастерству тут учили с пелёнок. Младенец за спиною матери здесь уже кланялся, неловко мотал головёнкой, подчиняясь ласковому шепотку. Самое скверное, что могли сказать японцы о человеке: "У него прямая спина". Значит — не кланяется, невежлив. А хуже невежливости тут порока нет. И главное в японской вежливости — соблюдать правила, играть роль, носить маску…
Вот маска трудолюбия — здесь затемно вставали женщины, сидели на службе до ночи мужчины. Но рано вставать и долго сидеть — не значит работать, японская производительность была гораздо ниже европейской, американской. Ведь за двенадцать, четырнадцать часов японцы, как все люди, уставали. Но домой не уходили, подрёмывали на своих рабочих местах. Таков сценарий — работать надо долго, надо демонстрировать трудолюбие. И сэнсэи хвастались тем, что не успевают поесть, их жёны — тем, что не успевают поспать, и все вместе они гордились, что не имеют времени съездить в отпуск — такова роль.
А вот маска любви к природе. Она — всюду. В весенних программах новостей — расцветшая сакура, в осенних — покрасневшие клёны. Вся Япония любовалась цветами вишни и осенней луной. Любовалась? Или просто весной обедала в парке, а осенью отправлялась в горы по благоустроенной как тротуар тропе. И никто не пытался с тропы сойти — дисциплина запрещает. Японцы не отдыхали там, где нет проложенной дорожки, специально обустроенной полянки. Дети в жаркие летние дни ходили в зоопарк, на карусель и не бежали к речке, в лес. От живой природы японцы отгораживались забором, белыми перчатками, надетыми, чтобы защитить руки во время прогулки, словно трава, земля, песок — грязь. Дикая природа как будто не устраивала японцев, и они всё пытались забрать её в рамки правил, подвязывая к колодкам ветки сосны, делая уродом-карликом деревце бонсай, уморенное скудостью и сухостью почвы, обрезая ножницами живой цветок, предназначенный стать шедевром икебаны. И женская природная красота была не по душе японцам — современные японки, словно старинные гейши, красились густо, глухо, особенно японки на службе — таковы правила. Человек природный вообще плохо соответствовал японским правилам, и Япония безжалостно подстригала своих граждан, обрезая в них всё лишнее с точки зрения правил, всё, что чересчур: вольность, творчество, талант…
— Всякие правила убивают ощущение природы, — это Гёте.
А Япония правила чтит.
И здешняя религия без веры — тоже театр, простое исполнение обрядов, приличных случаю: красивое венчание по-христиански, печальное буддийское поминовение покойников и посещение шраина на Новый год… Христианин Хидэо, справлявший буддийский обон на родных могилах, буддист Такасими, посещавший католическую церковь в США, атеист Шимада, венчавший сына у протестантов и хоронивший отца у буддистов — таким примерам здесь несть числа.
— Японцы вообще не религиозны, — скажет посторонний, сосчитав, сколько времени местные люди проводят в храмах.
И ошибётся. Потому что религия японца живёт не в храме. Религия японца висит на ветках его ухоженного садика, прорастает зеленью тщательно вычищенных татами… Намико вместе с соседками-домохозяйками частенько отправлялась мыть свой квартал и ближний общественный туалет под предводительством шинтоистского священника. Вряд ли кто-то из женщин рассматривал этот субботник как языческое поклонение богу улицы. Здесь никто не копался в дебрях вероучений, не заучивал молитвы, не тратил время на сложные обряды… Никто особенно не вникал в постулаты шинтоизма, конфуцианства, дзэн буддизма… Но предписанные этими доктринами ранние вставания, долгую работу, ежедневную тщательную уборку помещения, прохладное отношение к семье и преданность начальнику здесь исполняли свято, истово, оставляя иностранцев в заблуждении: японцы не религиозны.
Большая она мастерица складывать сказки про себя, эта Япония. И внушать посторонним, что эти сказки — реальность. И пришелец легко обманывался, принимая ритуальную вежливость за дружелюбие, вялую покорность судьбе за коллективизм. Да, японцы живут и работают сообща, в путешествие, даже свадебное, предпочитают отправляться группой. Но в битком набитом офисе, в цехе, в лаборатории каждый трудится сам по себе, не обращаясь за помощью к товарищам. Не рассказывая о своих рабочих проблемах, и уж тем более — о личных. Здесь слово друг означает сослуживец. Друг мало что знает о семье друга, о его жене и детях. Вне службы сотрудники сходятся только на коллективных пирушках. А пойти куда-то с другом, встретиться семьями, наведаться домой в гости — такое здесь не водится. Японцы избегают личного общения, тяготятся им, считают опасным. А впечатление коллективизма здесь создаёт идеально отлаженная иерархия.
Японская иерархия — как бамбук, растущий только вверх. У него нет горизонтальных ветвей, которые могли бы возомнить, что они равны. Все звенья бамбука только выглядят одинаково, как японцы, но размером все они разные и равных среди них нет. И двух на одном уровне — тоже. Всегда одно звено выше, другое ниже. И роли у них разные: нижние, грубые, невидимые глазу, принимают на себя главную тяжесть, и кто-то должен согласиться быть таким звеном, скрытым в земле, в пыли, а кто-то средним, теряющимся в однообразии собратьев, чтобы вознести на самый верх только одного — маленького и тонкого. И держится Япония не на коллективизме, а на бамбуковой структуре, на абсолютной покорности каждого быть тем, кем его определили. Потому что, если хотя бы одно из звеньев заартачится, не захочет нести свой груз по вертикали и станет требовать горизонтального равенства, погибнет бамбук. Но в Японии непопулярна идея борьбы. И все звенья бамбука работают заодно, складывая индивидуальные усилия в общий успех, рождая ощущение коллективных действий. Но заодно — не значит вместе — звенья плотно изолированы друг от друга перепонками. И каждое смотрит на соседа снизу или сверху. А рядом — никого. Иерархия — источник японского одиночества. Иерархия плюс покорность — формула японского коллективизма. А коллективизма в нашем смысле, когда люди — братья, которые помогают друг другу не по обязанности, а от души, снимая ради друга последнюю рубаху, такого коллективизма здесь нет. А обманутый иностранец ищет секрет японского успеха в том, что он понимает как японский коллективизм.
