- Да ты что, впервые на мне все это видишь? - удивилась Наталья.
- Женщины любят, чтобы им льстили.
- Откуда у тебя такие познания? - ревниво спросила она.
Он не ответил.
- Нет, ты все же скажи - откуда?
- Не пытай... Лучше посмотри... - взяв ее под локоть, Петр пытался провести к столу.
Наталья не сошла с места.
- Признайся честно, тогда посмотрю...
Петр развел руками и с нарочитой грубоватостью поддел:
- Если редко будешь приходить, то, пожалуй, подвернется другая... Упустишь...
Он ждал, какое действие произведут на нее эти небрежно и почти опрометчиво сказанные слова. Наталья не вспыхнула, она лишь сощурила глаза и ответила презрительно:
- Мне упускать теперь нечего. Я только жалею о потерянном времени, запальчиво сказала она. - Вам, мужчинам такого пошиба, только бы срывать... цветы... Вот и вся ваша грубая механика. - Выпалив эти слова, она шагнула к лежащей на кровати шинели, уже надела было шапку, но Петр загородил ей дорогу.
- Глупышка моя! Ты стала такой раздражительной! Шутки не понимаешь. Мы действительно с тобой давно... сердце к сердцу... И это не потерянное время. Нет! Если же я позволил себе намекнуть на других женщин, то этим хотел вызвать в тебе ревность. Еще больше приблизить к себе, пойми!.. - Он тихо верещал, готов был и впрямь осыпать ласковыми словами, и Наталья, сперва трясясь от негодования, сбавила пыл и в конце концов усмирилась. Присела на чурбан возле печки. Она грела руки, поворачивая узенькие ладошки, пахнущие йодом и спиртом. А Завьялов, выжидая, пока совсем не потухнет в ней чувство обиды ("Черт меня дернул так распалить ее!"), прошелся к столу и опять склонился над картой.
- В стратегию вот ударился. Разрабатываю сражение, - рисовался он перед ней во всем - в манере держать себя то самонадеянно-гордо, то совсем униженно, и даже в разговоре о служебных делах.
Не раз в сердце Натальи закрадывалось сомнение, что есть в нем что-то неискреннее, поддельное. Но женское сердце отходчиво. Наталья хотела видеть в нем только доброе, красивое и даже порой невежливым, грубым поступкам старалась найти оправдание.
- Неужели стратегией увлекся? - простодушно спросила она, поворачивая к нему пылающее в отблесках огня лицо.
- Приказ на наступление готовлю. Только это между нами... - погрозил он пальцем. - Да, впрочем, ты же солдат, только, извиняюсь, как говорится, в юбке... Завтра наш полк будет брать Клин. Поддадим немцам жару.
- Ой, а чего же я расселась! - воскликнула Наталья и поднялась, чтобы уйти.
Завьялов шагнул к двери, наложил на петлю крючок. Он был упрям и, не повинуйся Наталья его воле, все равно не выпустил бы из землянки.
- Сядь. Я все-таки имею на тебя хоть какое-то право? полушутя-полусерьезно спросил он.
Наталье откровенно не хотелось выходить на холод и тащиться по снегу с волокушами, зная, что все равно раненых на передовой нынче не будет. Но и сидеть в землянке, ждать, что произойдет через час или раньше, тоже опостылело... Никогда ни одна встреча не обходилась без утомительно-неизбежных приставаний Петра. И все ласки, которые раздаривал он, сводились к одному...
Все же Наталья не ушла и, разомлевшая в жарко натопленной землянке, присела на край койки, поближе к выходу. Петр порывался подсесть к ней тотчас и не сел - что-то мешало ему.
- Да ты сними гимнастерку, ведь так можно изжариться, - бросил он как бы невзначай; прошелся к двери и достал из ящика бутылку шампанского. Сейчас тебя холодненьким угощу. Прелесть! - смачно прищелкнул он языком.
- Ни в коем случае. Не затевай! - запротестовала Наталья.
- Это же приятное, совсем некрепкое вино.
- Все равно... К тому же - не хочу. Настроение не то...
- Вино как раз и придает настроение.
- Сказала - не буду!
Недовольно морщась, Петр поставил бутылку. Потом, не глядя на Наталью и давая понять, что обижен, обхватил руками голову. Минут пять сидел неподвижно, думал: "С точки зрения того же комдива Шмелева, который взялся чуть ли не проследовать меня, мое поведение нечестно, аморально... Костров воюет рядом. И я украл у него жену. Но разве я силой ее тащу? Вот и опять приволоклась. Зачем? Что ей от меня надо? Ясно... В конце концов мне наплевать на пересуды. Надо каждый миг брать от жизни все, что она даст. А жизнь не такая долгая. Война..."
- Прости меня. Но я... я должна сознаться... - сбивчиво заговорила Наталья. Взглянула на него с решимостью, подумала, что как раз время сказать то, ради чего пришла сюда.
На той неделе она несла в медсанбат, где поселилась с девчатами, ведро речной воды из проруби. По дороге вдруг почувствовала слабость и не донесла - разлила воду. С ужасом подумала: беременна. "Как он к этому отнесется, поймет ли? А вдруг отмахнется?" - усомнилась Наталья и опять посмотрела на Петра, ища в его слегка игривом взгляде сочувствие.
Завьялов по-своему понимал ее состояние. Ему подумалось, что то, ради чего она пришла и чего он ждал с мучительным напряжением, наконец настало. И резко встал, будто подброшенный бурлящими в нем чувствами, шагнул к Наталье, обхватил ее.
Наталья вскрикнула, как будто даже охнула и, сколько было сил, оттолкнула его. Торопливо накинула на плечи шинель, сбросила с двери крючок и выскочила наружу.
Испуганно-виноватыми глазами Петр пошарил по углам землянки, увидел лежавшую на полу шапку, поднял и выбежал следом.
- Ушанку-то возьми! - крикнул он, когда Наталья с растрепанными волосами взялась за санки.
Она не спустилась по ступенькам траншеи, только слегка наклонилась и в сердцах выхватила из его рук шапку.
- Напрасно ты. Одумаешься - приходи, - проговорил он, скаля зубы. Завтра будет поздно, может, и на свете нас не будет...
- Эх ты... самец! - яростным шепотом отрубила Наталья.
Выбралась из леса. Ветер рвал с такой силой, что Наталья еле держалась на ногах. Стужа щемила и сковывала кожу на лице. Уныло скрипели сосны.
Мысли терзали: "Что ему надо было от меня? Удовлетворить свою похоть?.. Неужели чувства, любовь для него ничего не значат? Как это гадко!.." И Наталья, гневно поджав губы, ощутила, как слезы сдавили ей грудь и тяжело стало дышать.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Краем леса, по заснеженной дороге, поскрипывают сани-розвальни. Пегая, с завязанным в узел хвостом лошадь, будто сознавая, что если ездовой не греет ее кнутом, то и спешить некуда, шла понуро. Изредка она умудрялась на ходу ловить губами ветки елок, но потом косила огнистым глазом на колючую зелень.
На санях во всю длину лежал закутанный тулупом, неподвижный, с бледными лицом Алексей Костров.
"Эх, Алешка, Алешка, и надо же было случиться такому горю", - бил себя по бокам опущенными, как плети, руками Степан Бусыгин. Идя сбоку саней, он поглядывал на друга, глаза которого были закрыты. Степан то и дело подтыкал полы тулупа, чтобы укрыть его плотнее, поправлял голову и опять думал: "Ума не приложу - как это получилось? Ведь с первых дней войны топаем вместе. И сухари, и сырость окопную - все делили... А теперь? Как же теперь-то быть?.."
