Когда все было закончено, прибежали люди из конторы, они начали проверять документы на купленное место и разрешение на перезахоронение. Бригадир объяснил, что гроб находился в плотной глинистой почве, через которую не проникала влага. И хотя объяснение было убедительным и документы были в порядке, Заимова и Константинова пригласили в контору и туда была вызвана полиция.
Узнав, что дело связано с фамилией Заимовых, полицейские предложили Стояну отправиться с ними в полицию. Его продержали там два дня, придраться было не к чему, и все же ему было объявлено, что он будет выслан из Софии.
Приказ этот был выполнен — Стояна сослали на окраину страны, и там он снова включился в борьбу. Уезжая в ссылку, он матери о перезахоронении отца ничего не сказал.
Спустя два года, когда Красная Армия освободила Болгарию, Анна Владимировна пережила другое перезахоронение мужа. На кладбище пришли тысячи людей. Гроб с прахом генерала Заимова стоял на артиллерийском лафете, и траурная процессия медленно двигалась по улицам притихшей Софии. Потом траурный поезд отправился в Плевен, и на каждой станции собирались болгары, чтобы поклониться праху своего славного сына, погибшего за их свободу.
Владимир Заимов похоронен на мемориальном холме в Плевене, рядом со своим отцом.
Летом 1972 года в составе военной делегации автор побывал в Болгарии, где отмечалось тридцатилетие героической гибели Владимира Заимова.
Как только самолет взмыл над Шереметьевом и зеленое Подмосковье с разбросанными по нему зеркалами озер задернулось облаками, я стал невольно думать о том, как трудно сегодня встретиться с семьей Заимовых.
Всего несколько дней назад погиб сын Стояна Заимова, внук героя моей книги — замечательный парень, весельчак, умница, талантливый инженер-электрик, в котором удивительно, через поколение, повторился и облик и характер генерала Заимова. И звали его так же, как деда, — Владек.
Он только что был в Москве в служебной командировке. Переполненный впечатлениями, он рассказывал своим советским друзьям, как удачно поработал в СЭВе.
— Это так здорово, что мы можем приехать сюда и здесь вместе решать, — говорил он.
Они вспоминали Владимира Стояновича.
— Не могу себе представить, что дед не увидел Москвы, не был на Красной площади. Это чудовищно несправедливо! Пойду сегодня вместо него к Мавзолею и буду думать о нем.
Я увидел Стояна Заимова и его жену Райну еще из окна самолета — на залитом солнцем, казавшемся белым бетоне стояли одетые в черное стройная женщина и высокий, худощавый, ссутулившийся мужчина. Долго, томительно долго тянулись минуты, пока к самолету подкатывали трап, открывали двери, и люди чередой спускались на землю. Дождавшись своей очереди и ступив на бетон, сам того не замечая, я шел все медленней.
Мы обнялись все втроем и долго молчали.
Этой семье не занимать ни горя, ни мужества.
Вечером мы бродили по улицам Софии, старались найти тихие, безлюдные места, но София — удивительно жизнерадостный город, он был полон музыки, веселья, и уйти от этого никак не удавалось, да, может быть, и не надо было. Стоян явно не хотел говорить о сыне и хмурился, когда жена все вспоминала и говорила, какой он был хороший, какой честный, веселый и добрый. И я видел, как она постоянно смотрела на встречающихся нам парней. Стоян сказал тихо:
— Она первый раз вышла из дому, ей надо как следует устать, все эти дни она совершенно не спит.
И мы идем, идем по вечерней Софии долго-долго...
Вдоль бульвара Владимира Заимова мчались машины, бросая летучий свет на бронзовое лицо генерала. Мы стояли около памятника, и Райна снова стала говорить о Владеке-младшем, ведь старшего она никогда не видела, и, хотя это отец ее мужа, он был для нее легендой, героем, которого трудно представить себе в жизни. И тогда Стоян сказал:
— Наш Владек говорил как-то, что нелегко быть внуком такого деда — ничего нельзя делать плохо. И вы знаете, он все делал хорошо: учился, работал, жил. У молодой Болгарии немало таких дедов, и молодежь у нас хорошая. — Он улыбнулся и измученными глазами посмотрел на жену. Она кивнула, соглашаясь, и вдруг, прижав сжатый кулак ко лбу, медленно закрутила головой:
— Ой, Владек, Владек...
Около полуночи, порядком уставшие, мы зашли в гостиницу. Сидели, тихо разговаривали. Стоян включил радиоприемник, и, когда он прогрелся и кончился треск, первое, что мы услышали, были слова Указа Верховного Совета СССР о присвоении генералу Владимиру Заимову звания Героя Советского Союза.
Такой минуты никто бы не мог придумать. Стоян не отрывал взгляда от приемника, я впервые видел его таким взволнованным, даже растерянным. Всегда замкнутый в себе, неулыбчивый, он вдруг бросился к телефону:
— Надо сообщить маме.
Он несколько раз набирал номер, но никто не отзывался. Наконец он положил трубку и тихо сказал:
— Она не подходит к телефону.
На другой день в Софию прибыла наша делегация: полковник в отставке Василий Тимофеевич Сухоруков, полковник в отставке Яков Семенович Савченко (оба они лично знали генерала Заимова) и глава делегации генерал-лейтенант из Министерства обороны СССР. Вечером мы отправились к Заимовым. Я видел, что всем идти туда нелегко, каждый искал в своей душе слова, какие он там скажет, и не находил. Когда мы входили в дом, у Якова Савченко лицо было белое, как полотно, и красные гвоздики у него в руке дрожали.
— Меня прямо колотит, — сознался он.
А Савченко, вы знаете, человек мужественный и повидал в своей жизни всякого.
Вся семья была в сборе. Со стены, с большого портрета, на нас с доброй, сдержанной улыбкой смотрел генерал Заимов. На столике, внизу, увеличенное фото Владека — в точности повторенные черты деда, отец и сын редко бывают так похожи.
— Он тоже погиб в борьбе, — сказала Анна Владимировна. — Назло нашим врагам он строил новую Болгарию, о которой мечтал его дед. Разве не так?
Сколько мужества у этой седой и такой хрупкой на вид женщины! Генерал-лейтенант — бывалый, опаленный огнем войны, — передавая Анне Владимировне красные гвоздики, хотел что-то сказать, но запнулся и умолк, опустив глаза, на скулах у него вздулись желваки.
Анна Владимировна взяла его за руку.
— Он любил вас. — Она оглядела коренастую фигуру генерала в парадном мундире, его грудь с пестрыми полосками орденских лент и, прямо смотря в его открытое, крестьянское лицо, повторила: — Он любил вас.
Генерал смотрел на стоящую перед ним седую женщину и молчал.
