Потом он тихо откашлялся и сказал:
— Вашего мужа знают и любят советские люди.
Анна Владимировна слушала его, чуть склонив седую голову, и взгляд ее был устремлен далеко, куда наш взор достать не может.
Она сказала еле слышно, с придыханием:
— Он верил вам... так верил... И вы пришли к нему. Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте, — произнесла она с неподвижным трагическим лицом и взглядом, устремленным внутрь себя.
Меня всякий раз охватывает волнение, когда я вижу эту женщину с красивым тонким лицом, седыми, по-молодому коротко подстриженными волосами, на вид такую хрупкую и такую мужественную, сохранившую живую, общительную душу, открытую людям, оставшуюся до сих пор хозяйкой дома и главой семьи.
— Мама — это совесть нашего дома, — сказал однажды Стоян. — Ее любовь к отцу так сильна, так чиста, она живет, будто отец все еще рядом с ней, с нами, и это передается всем нам.
И сейчас она держится лучше всех, ей явно хочется помочь нам преодолеть скованность. Она обращается к Якову Савченко, который стоит точно каменный, в его черных блестящих глазах и скорбь, и сострадание, и готовность сделать для нее все, что бы она ни попросила.
— Как хорошо, что ты приехал, — говорит она ровным низким голосом. — Ты знаешь его лучше всех, ты работал с ним, и ты с ним побратим — не так ли? Значит, ты и мне брат.
— Спасибо, Анна Владимировна. Я... я горжусь, — сдавленно ответил Савченко.
— Болгарский язык, я вижу, не забыл? — слабо улыбнулась вдруг Анна Владимировна.
— Все понимаю, а нужное слово другой раз уже не могу найти.
Она быстро сказала ему что-то по-болгарски, он ответил, и я вижу, как оттаивает его лицо, как оживают глаза.
Савченко пояснил нам:
— Мы вспомнили с Анной Владимировной, как однажды Владимир Стоянович сказал, что об умершем человеке, если он жил честно, не следует вспоминать только с грустью, и просил о нем тоже вспоминать радостно и добавил: радость-то живет дольше печали, таков закон жизни.
— Это касается всех честных, — добавила Анна Владимировна.
Стоян Заимов принес семейный альбом, мы смотрели фотографии генерала Заимова, а Анна Владимировна рассказывала о них.
Вот молодой Заимов снят с бородкой. Я не видел раньше этой фотографии и не узнал его.
— Да это же Владя! — как будто радуясь и удивляясь, воскликнула она и рассказала: — Он однажды вдруг отрастил бороду. Я только спросила у него: «Зачем это тебе?» И он в тот же день сбрил. А посмотрите, какой он хороший вот тут. — Она показала на фотографию, где Заимов снят среди таких же молодых, как он, офицеров. — Я не знаю, кто эти офицеры: все они хорошие болгары, с плохими Владя никогда не снялся бы.
Мы долго смотрели на его последнюю фотографию, снятую тюремщиками: опухшее, изможденное лицо со следами побоев, седые, всклокоченные волосы, ввалившиеся глаза.
— Это уже не он... — тихо, на одной ноте говорит Анна Владимировна. — Только душа его и верность его, но это на фотографии не видно.
Савченко стал вспоминать, как однажды генерал сказал ему, что после победы они обязательно встретятся в Москве на Красной площади.
— Не довелось, — заключил он тихо.
— Как не довелось? — вдруг удивленно посмотрела на него, на всех нас Анна Владимировна черными глазами. — Вы же вот сейчас встретились. И привезли ему великую награду Кремля.
На другой день в софийском Доме офицеров было торжественное собрание, посвященное памяти генерала Заимова.
В глубине сцены — его огромный портрет на фоне знамен Болгарии и Советского Союза: чуть наклонив голову, он смотрит в зал, заполненный офицерами Болгарской народной армии, молодежью. В первых рядах много седых людей — соратники и друзья генерала, его родные. Анна Владимировна и сын Стоян сидят в президиуме. Лица их суровы, неподвижны, когда они слушают взволнованные слова о великом гражданине Болгарии, о своем самом близком, родном, любимом человеке.
На сцену церемониальным шагом, со вскинутыми на плечи винтовками, в бело-красной гвардейской парадной форме выходят солдаты подразделения, несущего почетный караул у мавзолея Георгия Димитрова. Невольно думаешь, что этих солдат направил сюда, к Заимову, сам Димитров, как в сорок первом он присылал к нему своего человека с сердечным словом привета и благодарности.
Солдаты становятся в почетный караул у портрета и по краям сцены.
Начинается торжественная оратория. Звучат бессмертные стихи Христо Ботева: кто погибает за свободу, не умирает никогда! Мы слушаем взволнованное слово о жизни и подвиге Владимира Заимова, о его пламенной, неподкупной любви к своему народу, о его верности бессмертной болгаро-советской дружбе. Приглушенно, издалека, из зала суда 1942 года, в этот притихший зал доносятся слова самого Заимова: «Истина только одна. Я люблю свой народ, служил ему верно и преданно все свою сознательную жизнь».
Всплеск торжественной музыки — и тишина. Метроном отсчитывает секунды. Последние секунды жизни героя. В тишину зала врывается предсмертный возглас Заимова: «Советский Союз и славянство непобедимы! За мной идут тысячи!»
Реквием — печальный и торжественный. На его затихающем фоне звучат позывные радиосигналы Москвы, и голос диктора повторяет слова, которые прозвучали из Москвы спустя несколько часов после казни: «Болгары, на колени! В Софии казнен великий сын славянства генерал Владимир Заимов!»
Минута молчания.
Торжественная музыка, точно на крыльях, поднимает всех Победно гремит бессмертный стих Ботева, воспевающий героизм болгарского народа и счастье быть борцом за свободу.
Все в зале встают. К портрету Заимова обращены множество глаз, в которых горят восторг и гордость Я смотрю на Анну Владимировну — она жила со своим горем и гордостью уже тридцать лет, привыкла думать о нем одна, среди близких, и сейчас она обводит зал затуманенными глазами, в которых и любовь, и благодарность людям, принявшим в свои сердца ее горе и гордость.
Потом все вышли на улицу и направились к мавзолею Георгия Димитрова. Он стоит на главной площади Софии — светлой, окруженной густой зеленью бульвара. На площади должна была скоро начаться вечерняя зоря в память погибших героев.
Ежегодно 1 июня вечером, накануне дня гибели в бою великого болгарина — революционера и поэта Христо Ботева, по всей Болгарии весь ее народ участвует в этой торжественной церемонии, а потом на священные могилы, к памятникам героев, возлагает цветы.
Перед белым, словно светящимся в слабых сумерках мавзолеем Димитрова — строй военных частей, отряды рабочих, комсомольцев, пионеры. Все пространство вокруг площади, которое видишь с трибуны мавзолея, — все прилегающие улицы, бульвар Русский, площадь Ленина, — все, все кругом заполнено людьми. Стоит приглушенный, сдержанный гул.
