Мэдж проявляла гораздо больше свободы в поведении и всегда была самостоятельна в мыслях. Она походила на Фредерика ничуть не меньше, чем на мать: такая же полуамериканка с трезвым и гибким умом и пренебрежением к условностям. В отличие от Агаты она не испытывала никакой потребности вести себя «как хорошая девочка», и никто ее за это не осуждал. Мэдж — это Бесс Сэджвик из «Отеля „Бертрам“», нетерпеливая, предприимчивая, властная, в то время как Агата — это дочь Бесс, Эльвира — тихая, уступчивая, бесконечно сомневающаяся. Посланная в Париж «завершать» образование, Мэдж, подначиваемая подружками, не задумываясь выпрыгнула из окна и приземлилась точно в середине чайного стола, вокруг которого сидело достопочтенное семейство. Как отец, она играла в любительских спектаклях и обожала переодевания — так, однажды она вышла к гостю в облачении греческого священника. Вероятно, это подсказало Агате идею, которую она часто использует в своих книгах: актерская профессия автоматически делает человека мастером по части изменения внешности («Для актера — детская забава сделать себе грим и исполнить роль Педро Моралеса…»[38]). Уже в зрелые годы Мэдж могла спуститься к семейному обеду в полном крикетном обмундировании. Как и у ее матери, в натуре Мэдж была некая неугомонность, но достаточная — избыточная? — уверенность в себе означала, что в юности это качество благополучно нашло выход в самоиронии и творчестве.
Она обладала особым магнетизмом, была сексуальна и проворна, как лисица. Не красавица, но это не имело никакого значения: она была личностью. Агату она затмевала, и в юности та представляла собой для нее благодарную «аудиторию», перед которой Мэдж могла демонстрировать новые наряды и щеголять своими поклонниками, а также вызывать ее бурный смех остроумными репликами в сторону. «Агата ужасно несообразительна!» — любила повторять Мэдж, но всегда с любовью: она обожала свою молчаливую младшую сестренку. В 1903 году Агата во второй раз появляется на страницах «Альбома признаний» и называет в качестве своих героинь «маму и Мэдж».
Становясь старше, однако, она начала испытывать ревность. «Я буду в бешенстве, если ее инсценируют раньше, чем меня!»[39] — писала Агата матери в 1922 году, когда была уже довольно известной писательницей, но Мэдж без предупреждения и без видимых усилий написала пьесу, да к тому же играючи нашла для нее продюсера в Уэст-Энде.
Кроме того, в то время Мэдж была гораздо богаче Агаты. Брак Мэдж с Джеймсом Уоттсом — одним из многих претендентов, вызвавшим ее интерес демонстративным безразличием, — был таким же выгодным, как в свое время брак ее тезки — бабушки. Джеймс был наследником Эбни-Холла — огромной викторианской усадьбы неподалеку от Манчестера, в которой останавливался принц Альберт и которую Агата использовала как место действия в нескольких своих книгах. В романе «После похорон» современная молодая повариха называет этот дом «настоящим древним мавзолеем» и жалуется на «невероятные размеры кухни, судомойни и кладовой». «Только чтобы обойти их все, нужно не меньше дня», — говорит она. В «Игре зеркал» Эбни — или, как в книге, Стоунгейтс — высмеивается как «некий готический монстр… лучших викторианских времен эпохи ватерклозетов». На самом деле дом производил чрезвычайно величественное впечатление, в чем Агата прекрасно отдавала себе отчет.
В детстве она любила гостить в этом поместье, тогда еще принадлежавшем родителям Джеймса Уоттса («Ну, о чем призадумалось наше мечтательное дитя?» — спрашивал ее, бывало, сэр Джеймс). О доме таких размеров, как Эбни, она сама мечтала: это был совершенно отдельный мир, в котором текла своя жизнь; мир, казавшийся бесконечным из-за «огромного количества комнат, переходов, неожиданно возникавших ступенек, черных лестниц, парадных лестниц, альковов, ниш».[40] Хотя Агата любила солнечный свет и свежий воздух, она была покорена стигийским обликом Эбни, укутанного от пола до потолка в парчовые шторы и настенные ковры. Комнаты были темными и производили впечатление богатства и монументальности: зеленая шелковая обивка стен в гостиной, деревянные панели, расписанные вермильоном и ультрамарином, дубовая мебель, напоминающая миниатюрные боевые корабли. В доме царил волшебный дух пучин, тайников, секретов. Сама его массивность казалась не вполне реальной. В «Игре зеркал» Стоунгейтс уподоблен театральной декорации, хотя «эта иллюзия существовала в восприятии зрителя, а не в самой конфигурации здания».
После замужества Мэдж Клара с Агатой всегда проводили Рождество в семье Уоттс. Позднее Агата вспоминала лопающиеся от подарков подвешенные чулки, заваленные дарами стулья, столовую, мерцающую в зыбком пламени свечей, нескончаемое изобилие еды — суп из лангустов, запеченная индейка, отварная индейка, говяжий филей, сливовый пудинг, пирог с миндалем и изюмом, трюфели, виноград, апельсины, сливы, консервированные фрукты… Это было миром прошлого, снова воплощенным в жизнь. Рождественский образ Эбни — с его изобилием, его английскостью, его диккенсовским сочетанием призрачного света и мрака пучины — Агата пыталась воссоздавать всю жизнь.
Мэдж стала хозяйкой замка Эбни, когда Джеймс Уоттс унаследовал основанный его дедом бизнес, связанный с экспортом. Джеймс, по выражению второго мужа Агаты Макса, «испытывал странное почтение к деньгам как символу мужского достоинства»,[41] хотя, когда Агата впервые увидела его в 1901 году, он был робким студентом последнего курса Оксфорда без каких бы то ни было плутократических наклонностей. «Он сразу очаровал меня, — написала Агата в „Автобиографии“. — Он был добр ко мне и всегда относился совершенно серьезно, не позволял себе глупых шуток и не обращался как с маленькой девочкой». Двадцать пять лет спустя именно он (правда, эту честь оспаривал также лорд Маунтбаттен) подарил ей идею едва ли не самого знаменитого ее романа «Убийство Роджера Экройда». Сдержанность Джеймса сближала его с Агатой, но делала неподходящим мужем для экстравертки Мэдж. Со временем он стал с трудом переносить многие привычки супруги — например его раздражала ее любовь к лицедейству, — ей же, в свою очередь, в нем не хватало огня. «Думаю, хозяева Эбни не слишком счастливое семейство», — писала Агата в 1930 году.[42]
В «Автобиографии» Агата задается вопросом, «продолжала ли бы Мэдж писать, если бы не вышла замуж» (вероятно, то, что она вышла-таки замуж, было для Агаты большим облегчением)? Мэдж принадлежала к той породе женщин, которые в наши дни предпочитают оставаться незамужними, — скорее всего ей бы это подошло лучше всего. Возможно, будь жив Фредерик, она не стала бы женой Джеймса Уоттса, потому что Фредерику он не нравился. Но Мэдж и Агата получили в наследство всего по сто фунтов годового дохода от имущества Миллеров. В 1910 году это было не совсем уж пустяком, однако мысль о том, что Мэдж найдет надежное пристанище под крышей Эбни, была для Клары утешением, и воспротивиться такой перспективе она не смогла, поскольку в вопросе о деньгах была реалисткой. По собственному опыту она с детства знала, какой ущерб может нанести их недостаток. Поэтому она поощряла молодую пару не затягивать со свадьбой, и — хотя сама Мэдж считала это излишней торопливостью — брак был заключен через девять месяцев после смерти Фредерика. «Мама уверяла, и, думаю, в этом была доля правды, что с течением времени, когда они с Мэдж сблизятся еще теснее, расставаться станет труднее».[43]
