Делаю круг, захожу на посадку. Рассчитываю, не отрывая взгляда от посадочного "Т", которое смотрит на меня сейчас левым боком, рассчитав, убираю полностью обороты моторам. Самолет круто опускает нос и валится вниз. Как утюг! Последний, четвертый, разворот делаю на убранных моторах, только ветер свистит в фонаре. Земля вращается перед самым носом, кажется, вот-вот — и врежешься. Но мне не кажется: я привык в ГВФ рассчитывать точно, без подтягивания на моторах. Так спокойней.
"Т" занимает нужное положение. Энергично вывожу машину из разворота, продолжаю планировать. Садимся легко и неслышно возле самого "Т".
Зинченко оборачивается ко мне. На его лице любопытство и удивление.
— Ты всегда так рассчитываешь?
— Всегда, товарищ командир. А что, неправильно?
— Нет, почему ж — хорошо. В этом расчете свои преимущества. Ты хорошо видишь старт, потому что близко к нему подходишь. И машина у тебя идет на посадку устойчиво. Но… — он чмокнул губами. — У нас так не принято. И боюсь, что ночью, при загруженном аэродроме, тебе будет трудно.
"Трудно! — подумал я. — Уж кому будет трудно, только не мне! Я знаю. Видел, как они летают. Уйдут от аэродрома черт те куда и тянут, тянут на моторах на малой высоте. Старт виден где-то на горизонте, и как он лежит — не разобрать. Моторы ревут, машина качается, летчик нервничает, а подлетая ближе, вдруг обнаруживает, что не так зашел! Исправлять ошибку уже поздно, и он уходит на второй круг…"
— Так, — сказал Зинченко, — взлетим еще. Отработаем уход на второй круг со щитками.
Я поморщился. "Уходить на второй круг с выпущенными посадочными щитками на таком утюге?"
Взлетаю. Делаю круг. Подхожу к четвертому развороту еще ближе, чем в первый раз. Убираю моторы, планирую, разворачиваюсь. Посадочное "Т" почти под нами. Нащупываю рукой рычаг выпуска щитков и резко отдаю его от себя. Машина словно наталкивается на что-то, и земля летит на нас.
Расчет был точный, но скрепя сердце, энергично даю полные обороты моторам. Они ревут, ревут, бедняги, отдавая свои тысячу восемьсот лошадиных сил, а машина падает, падает… В ожидании удара инстинктивно втягиваю голову в плечи. Лишь у самой земли падение прекращается, и самолет, качаясь, некоторое время удерживается в таком неопределенном положении и затем медленно, очень медленно начинает набирать высоту. Черт возьми, до чего же неприятно! Моторы ревут из последних сил. Только на них и надежда! А если в это время какой-нибудь из них вздумает чихнуть, что тогда?!
Мы ушли далеко-далеко, прежде чем я набрал безопасную высоту. Ладно, пора убирать щитки. Дергаю за рычаг. Машина, словно из-под нее разом убрали воздух, камнем валится вниз. Пренеприятнейшее ощущение — сыпаться с ревущими моторами!
Наконец, хвала аллаху, все кончилось. Мы летим как надо. Вытираю ладонями пот со лба и даю себе клятву никогда не выпускать щитков на посадке. Никогда!
Сажусь, заруливаю. Майор Зинченко встает с сиденья, открывает астролюк над головой и, высунувшись из него, машет технику рукой, чтобы тот подал лесенку.
Значит, он собирается выпустить меня самостоятельно? А ведь мог бы, кажется, еще немного полетать со мной…
Во время обеда Бобровский спросил у меня, уныло глядя в тарелку:
— Ну как?
— Что? — сказал я, косясь на Кришталя, теребившего тонкими пальцами бахрому салфетки. — Что "ну как"?
— Ну, эта… машина?
— А-а-а… Н-ничего машина, — неуверенно сказал я и поежился от взгляда Виктора. — Т-тяжеловатая немного.
Виктор оторвал нитку от салфетки и слабо вздохнул:
— Вот-вот — тяжеловатая немного. Пойдем, брат Николай.
Я посмотрел им вслед. Нехорошо себя чувствуют ребята.
В тот же вечер ко мне подошел замкомандира эскадрильи майор Назаров. Щуря карие, чуть выпуклые глаза с воспаленными от недосыпания веками, осмотрел меня с каким-то любопытством и, устало проведя обеими руками по лицу, сказал хрипловатым голосом:
— Пойдем подлетнем чуток. Я тебе ночью провозные дам.
На аэродроме тихо. Полк ушел на боевое задание, и в воздухе только мы одни. Ночь — чудо! Тихая, теплая. В небе, в сиреневой дымке, только что народившийся месяц пас отары звезд. На земле, темной и притаившейся, не было видно ни одного огонька. Чернели лесные массивы, разрезанные на куски светлой лентой реки. Тянулись вдаль линии железных и шоссейных дорог. Там, на западе, совсем недалеко отсюда, они, пересекая фронт, уходят к врагу. Странно. И обидно: советские дороги служат врагу…
Поглядывая на электрическое "Т", иду по кругу. Делаю третий разворот.
— Рано, — говорит Назаров. — Промажем.
— Нет, товарищ майор. Сядем хорошо.
— Ну, ладно, давай! — с усмешкой в голосе соглашается Назаров.
Я знаю: он уверен, что промажем. Тем лучше. Мы сядем как надо, и пусть он знает, что летчики ГВФ не лыком шиты.
Я стараюсь вовсю. Надо рассчитать абсолютно точно. Пальцы левой руки сжали сектора управления моторами. Глаза сами ведут отсчет высоты и расстояния. Так, хорошо!
Моторы умолкают враз. В наступившей тишине отчетливо слышно, как шипит разрезаемый крыльями воздух да похлопывают глушители. Круто планирую к земле.
— Ты что, хочешь садиться? — В голосе Назарова смешливое недоумение.
— Да, товарищ майор.
— Да что ты, промажем. Уходи на второй круг.
— Не промажем, товарищ майор. Сядем точно.
— Промажем, я тебе говорю!
Наш разговор слушают радист и стрелок, и поэтом) уходить мне сейчас на второй круг никак нельзя.
Назаров молчит.
Делаю четвертый разворот, выхожу на посадочную полосу с длинной линией электрических огней.
И вдруг — что это? На земле вспыхивает яркий свет прожектора, и сильный луч освещает бетонку. Отчетливо виден каждый шов меж плит и следы пригоревшей резины.
Я разочарован и вместе с тем обрадован. У нас в ГВФ ночные посадки совершаются по зажженным фонарям "летучая мышь". Земли не видно, и лишь световая точка служит ориентиром. А тут светло, как днем.
Садимся точно у "Т". Заруливаем на взлетную полосу. Назаров молчит. Уснул он там, что ли?
— Еще полетим, товарищ командир?
— А хочешь?
— Еще бы, конечно!
— Знаешь, — после некоторого раздумья признается он. — Возить тебя нечего, а вылезать не хочется. Что я там буду торчать "а старте. Я вздремну тут пока, а ты полетай. Идет?
И он действительно вынул ручку, защелкнул педали и, растянувшись во весь рост на полу кабины, закрыл лицо воротником комбинезона.
И я подумал: "Вот и выходит, что койка моя — счастливая".
Утром в столовой я встретился с майором Назаровым.
