Сидел, ждал, когда подадут на стол, но официантка, наклонившись, шепнула мне на ухо:
— Вас просит к себе командир группы. Он здесь, в столовой, в другом зале.
Командир группы? Это ново. Все летные дела мы обычно решаем с комэской. Зачем я ему? Меньше всего сейчас хотелось вести разговоры с начальством. Все мне здесь надоело, все опротивело. Летаем по тылам, утюжим воздух и числимся в действующей армии. "Действующая". Действующая там, где погиб Слесарев…
Командир встретил меня приветливо. Поднялся, пожал руку и, усадив рядом с собой за стол, где уже стояли два прибора, достал из тумбочки графинчик с водкой.
Я неохотно выпил, поставил рюмку и, ловя вилкой соленые грибки, стал ждать, что скажет командир. Я уважал его. Он был славным человеком. Высокий, атлетического сложения, красивый, с крупными чертами лица и чуть вьющимися каштановыми волосами.
Начал он издалека. С высшей похвалой отозвавшись о моих летных способностях, намекнул на то, что на меня уже составлен наградной лист, что я тут на месте, и что во мне нуждаются, и даже хорошо говорят в Генеральном штабе.
Я слушал его, кивал головой и краснел.
Выпили еще. Слегка захмелев, он сказал наконец напрямик:
— Ты знаешь, тебя искали! Нашли у нас. И вот — шифровка. Читай.
Я взял листок. Там значилось: летчика такого-то, с получением сего, откомандировать в распоряжение АДД — штаба авиации дальнего действия. И все.
У меня екнуло сердце. Как перед прыжком с парашютом. Я хотел на войну? Вот она! Куда уж больше. Ночные бомбардировочные рейсы. Прожектора, зенитки, истребители…
Командир отодвинул тарелку, положил локти на стол и, наклонившись, заглянул мне в лицо:
— Вот: от-ко-мандировать. Понял? А можно и не откомандировывать. — Он выпрямился, наполнил рюмки. — Все-таки мы обслуживаем Генеральный, штаб. Словом, если хочешь остаться, а я этого желал бы, то мы сейчас выпьем с тобой по последней — и делу конец.
Я осторожно отодвинул свою рюмку.
— Не хочу вас обижать, товарищ командир, но… Раз зовут, значит…
Командир, расплескав водку, резким движением поставил рюмку и, откинувшись на стуле, посмотрел на меня с искренним удивлением.
— Не спеши. Не спеши с ответом. Подумай еще денька три…
— Нет, товарищ командир, я решил.
Он долго молчал, ожесточенно пиля ножом отбивную,
наконец не выдержал, брякнул об стол ножом, схватил рюмку:
— Черт с тобой, фанатик ты этакий! Давай. За твои успехи. Искренне и от всей души!
В штабе АДД меня спросили, на какой технике я желаю воевать — на отечественной или на американской?
Американские бомбардировщики?! Двухмоторные "БИ-25"? Хорошие машины. А что, полки на них уже укомплектованы? Нет? Надо еще ждать самолеты? Благодарю покорно. Лучше уж пошлите меня на отечественные.
И меня послали на самолет конструкции Ильюшина. Полк располагался под Москвой.
На вокзале, ожидая пригородного поезда, я вдруг увидел в толпе тщедушную фигурку знакомого летчика. Протолкался.
— Колька, Бобровский, ты? — Мы обнялись. — Ты куда? В сто сороковой? Да что ты?! Вот здорово! Значит, вместе.
— А я не один, — смешно морща курносый нос, сказал Бобровский. — Нас двенадцать человек. Да вот они К нам подошла целая компания. Все из ГВФ.
— Ба-а! Кого я вижу — Витька Кришталь! Салам алейкум, уртак! Ты из Ташкента? Вот встреча!
Бобровского я знаю по школе. Вместе инструкторили, Виктора — по Ташкенту. Он летал в санитарной авиации. Тоже маленького роста, худой, изящный, как девочка.
Поезд остановился у дощатой площадки, окруженной громадными соснами. Мы сошли молчаливой группой и остановились, чтобы осмотреться. Было тихо, сумрачно и неуютно. Кое-где вдоль заборов заколоченных дач еще лежали грязными кучами сугробы снега. Пахло сыростью и хвоей. Тревожно кричали грачи. Накрапывал дождь.
— Дождь, братцы, хорошая примета! — сказал кто-то. — Потопали, ребята.
Долго шли мимо заборов, мимо сугробов, мимо пахучих сосновых стволов, пока не уперлись в кирпичную ограду с железными воротами и часовым. Предъявили документы. Прошли.
Гарнизон. Чистота. Порядок. Красивые здания с высокими окнами. Очевидно, здесь когда-то был санаторий. Разыскали штаб.
— Ага, новенькие? Хорошо!
Нам выдали талоны на питание, распределили по эскадрильям. Показали наши койки в общежитии.
— Все! А теперь погуляйте, осмотритесь. Когда будете нужны — позовем.
Гуляем. Осматриваемся. Самое главное, конечно, узнать, где столовая и какой там распорядок. Где кино. Можно ли ездить в Москву.
День клонится к вечеру. Мне надоело гулять. Меня тянет посмотреть, как полк готовится к вылету.
— Пошли, ребята.
— Да ну-у-у… Лучше в кино.
Иду один. По широкой мраморной лестнице поднимаюсь на третий этаж. Там, в большом зале с высоким лепным потолком и громадной люстрой, наше общежитие. Мой дом. Моя квартира. Здесь располагается офицерский состав полка. Множество коек, установленных рядами, и одна из них — моя.
Возле высоких дверей останавливаюсь. Осматриваюсь. Налево и направо широкий коридор с высокими сводчатыми окнами, завешенными кое-где черной светомаскировочной бумагой. На паркетном полу натоптанные тропинки. От крашеных панелей пахнет олифой. Все мне здесь незнакомое, чужое, необжитое.
За дверью слышен гул голосов, выкрики, шелест разрываемой бумаги. Открываю, вхожу и тут же спотыкаюсь о чье-то распростертое на полу тело.
— Курс — двести семьдесят восемь! — не обращая на меня никакого внимания, восклицает "тело". — Магнитное склонение — плюс шесть!
Длинноногий старший лейтенант в темно-синей гимнастерке без пояса, растянувшись на карте, рассчитывает боевой курс. Рядом, стоя на коленях, коренастый лейтенант со шрамом на щеке, приложив к новой карте линейку, ловким движением руки разом отрывает от нее ненужную белую полосу. Поворачивается, прикладывает карту к краю другой, приглаживает ребром ладони. Готово! Карта склеена.
Шарит по полу рукой:
— Черт возьми, кто взял мой карандаш и линейку?! Дай сюда!
— Слушай, Петро, подай, пожалуйста, клей.
— Лови!
— Ну-ну, потише! Ты же мне фрак испачкаешь.
— Го-го-го-го!
Это штурманы готовятся к полету. Летчики пока занимаются кто чем хочет: один пришивает к гимнастерке пуговицу, другой читает, третий бродит между коек и думает о чем-то своем, по губам его скользит улыбка. В дальнем углу кто-то, лежа на койке, напевает под гитару сентиментальный романс. Рядом двое застыли над шахматной доской. Третий лежит, закинув руки за голову, и не мигая смотрит в потолок. Четвертый что-то мудрит с пистолетом. Я стою как раз над ним, и мне видно, как он, вынув обойму, отодвигает затвор и вкладывает в ствол девятый патрон.
