- Веста! - повелительно говорил, показываясь в кустах, вымокший и радостный Левитан.
Собака осторожно плыла, путаясь в камышах, к утке, бережно выносила ее на берег, прямо в руки Софье Петровне.
- Вот прелесть! - восхищалась Софья Петровна, обнимая собаку дрожавшей рукой, в которой была зажата стреляная гильза.
- Вы очаровательны, - опять улыбался Исаак Ильич.
Софья Петровна, опуская в сетку убитую птицу, отвечала с прежним ребяческим восхищением:
- Я всегда была уверена в своих больших возможностях.
И, ловко заложив новые патроны, звучно щелкала ружейным затвором.
- Пойдем поищем куропаток!
Куропаток искали в поле, в мелких и густых перелесках, среди которых сухо желтели овсы. Птицы обычно долго бежали от собаки, а взлетали с тугим треском, похожим на треск быстро развернутого веера. У них были округло-стройные крылья, бархатистое оперение - легкая седина, насквозь светившаяся тонкой бирюзой. Художник, избегавший в искусстве изображения птиц и зверей, - они на его картинах написаны в большинстве А.С.Степановым, - однажды, сразу после охоты, написал, по просьбе Софьи Петровны, два натюрморта - куропаток и уток.
- Это на память о ваших охотничьих успехах, - сказал он.
После охоты ощущали то убаюкивающее довольство, которое знакомо, вероятно, действительно только охотникам. Лица пылали от солнца и ветра, в ушах слышался дальний звон птичьего взлета, ружейных выстрелов, и во всем теле струилась изнемогающая лень, детская усталость...
Исаак Ильич обычно перемежал утренние поля с вечерними, болотные охоты - с охотами на тетеревов. Часто, проработав все утро, устав от блеска красок и ударов кистью по упругому полотну, он заходил к хозяину, к Ефиму Корнилычу:
- Хорошо бы переправиться за Волгу.
- Опять, значит, по тетеревкам? - возбужденно откликался старик. - Разлюбезное дело. Всегда, со всем уважением и почтением.
И они садились в лодку, наискось пересекали солнечную реку. Ефим Корнилыч, весь седой, в распоясанной холщовой рубахе, привычно работал одним кормовым веслом.
- Ни пуха ни пера, - приветливо говорил он художнику, высаживая его на спеченный песок.
Художник, посвистывая Весте, неторопливо взбирался по обрывистой крутизне, с неутоляемым волнением, со сдержанной страстностью входил в теплую лесную сень - и бродил, бродил по глухим и заброшенным порошинским и поддубненским сечам... Здесь, рядом с раскидистой белоствольной березой, красовались крепкие и стройные дубки, рядом с грустной осиной - грациозная женственная жимолость. Поляны изнемогали от цветов, пахнущих последним очарованием лета. Мягкий сумрак лежал в чащах, куда чуть проникало, чуть попадало, будто капли из лейки, горячее солнце. Изредка попадалась совсем одичавшая, вся заросшая дорога, изредка в стороне, под горой, открывалась Волга, а за ней - ельник. Увал, песчаные обрывы Гремячки, усадьба Утешное среди старых лип. И неумолчно, то стихая, то разрастаясь, доходил плеск и шум проплывающих пароходов...
И казалось счастьем, всегда и неизменно новым в своих сокровенно-интимных чувствованиях, - бродить в этом лесу, вдыхать его сложную пахучесть, следить за поиском Весты, замирать и вздрагивать при ее стойке.
Однажды охотник вышел, пробираясь к полям, на берег Поддубненского озера, вокруг которого, как и в далекую старину, скрывались раскольничьи кельи, похожие на звериные норы. Все вокруг было светло, почти прозрачно, все было погружено в такую истонченную тишину, что слышалось шуршание каждой иголки, каждой остинки, падающей с вершины пересохшей, как бы металлической елки.
Он прилег на мох, упругий и мягкий, будто войлок.
Рядом растянулась Веста.
В этот день художник с утра чувствовал особенно острую бодрость: споро и уверенно работал, с особенным наслаждением бродил в лесу, отлично стрелял, взяв почти целый выводок тетеревов. Он находился в том восторженном состоянии, когда непрестанно слышится биение собственного сердца, а в голове звенит и туманится от хаоса мгновенно меняющихся, каких-то облачных дум и воспоминании.
Оставаясь наедине с собой, он часто возвращался мыслями к Софье Петровне.
Как трогательно провожала она его сегодня на охоту, помахивая вслед уплывающей лодке желтым шелковым платком, и с каким нетерпением ожидает, вероятно, его возвращения... сидит где-нибудь на берегу под белым зонтом, быстро и мужественно взмахивает кистью и все смотрит, смотрит в заволжскую даль большими беспокойными глазами. А сколько чисто женской, совсем родственной заботливости проявляет она, почти с первого дня их знакомства, даже в бытовых мелочах... сколько раз во время приступов острейшей тоски, болезненно оцепенявшей художника, именно она возвращала его к творчеству, к радости жизни, будила его душевные силы!
Софья Петровна, вносившая с собой запах осенней свежести или зимнего мороза, умела с тонкой женской находчивостью оживить и ободрить больного художники. Она читала ему любимые стихи, мило, с актерской насмешливостью рассказывала что-нибудь о людях их круга, напоминала евангельскую притчу о зарываемом в землю таланте.
- Ведь это просто скучно - в сотый раз повторят, историю талантливого неудачника, - говорила она, строго оглядывая художника.
И, выбрав какую-нибудь удачную, но недоконченную картину, долго рассматривала ее, говоря с той же строгостью и сожалением:
- Ах, если бы это было закончено и отделано! Это на ближайшей передвижной было бы одним из украшений.
Она, иногда с усилием, выводила Исаака Ильича на улицу, и она бродили по Петровке и Кузнецкому, заходили в магазины, а потом ехали к Софье Петровне, в ее приветливые и тихие комнаты, где зимой полыхал и потрескивал камин, а перед весной зацветали под маленьким хрустальным небом печальные гиацинты.
И вот, наконец, эти благословенные скитания, поездки на этюды, всегда служившие предметом настойчивых и неумных шуток среди их «общих знакомых». Софья Петровна, часто работавшая на этюдах с такой же неутомимостью, как и Исаак Ильич, умела сделать так, что все бытовые заботы даже не существовали для художника: ее интересовала прежде всего его работоспособность, его физическое и душевное здоровье.
Исаак Ильич глубоко ценил эту близость, эту совсем домашнюю заботливость, почти не знаемую им. Думы и воспоминания о Софье Петровне наполняли благодарной теплотой привязанности, в которой как-то терялись все прочие оттенки его отношений к ней. Он особенно чувствовал эту теплоту сейчас, в вечереющих лесах, выбираясь по опушке бора к знакомым овсяным полям.
Веста неожиданно оживилась, повела, хищно и настороженно встала. Откуда-то из бурелома, из-под рогатой сосновой развилины, поднялся глухарь. Художник мысленно ахнул от восторга и раз за разом выстрелил в это крылатое чудовище. Глухарь огромной черепахой рухнул в мох, широко раскинув крылья. Охотник, чувствуя себя дикарем в дремучем лесу, подвязал глухаря на ремень, завалил за спину и бодро зашагал вперед. В березовой лощине, выходившей в поле, он услышал голоса, увидел пасущихся лошадей, неяркий костер - одинокий цыганский табор.
