И.М. Троцкий, как явствует из его письма к редактору газеты «Сегодня» М.С. Мильруду от 20 ноября 1933 г., сочувствовал незавидной доле Благова и живо откликался на просьбы поддержать его материально:
Мне С.И. Варшавский сообщил, что Ф.И. Благов очень болен и в крайней нужде. Все бывшие «русскословцы» обязались его поддерживать minimum по 25 фр<анков> в месяц. Разумеется, я присоединился к этому решению. И вот, очень прошу Вас, дорогой Михаил Семенович, распорядиться в конторе, чтобы причитающийся мне гонорар за статью о Бунине («Сегодня» № от субботы 18.XI (заграничное издание)) был по возможности скорее переведен Ф.И. Благову.
В своем ответе от 23 ноября 1923 г. М.С. Мильруд, бывший «русскословец», тоже питающий теплые чувства к Благову, пишет:
Ваше желание о пересылке гонорара Федору Ивановичу будет, конечно, исполнено. Я лично тоже присоединился к этому фонду. Кто мог у нас думать, что судьба Федора Ивановича сложится так печально?16
Судьба Дорошевича оказалась ничуть не лучше. Он спился и умер в Совдепии, всеми забытый и никому не нужный, совсем еще молодым (57 лет) в 1922 г.
К сожалению, в своих воспоминаниях И.М. Троцкий не успел описать импозантную фигуру Власа Дорошевича — «короля фельетонистов», во многом способствовавшего расцвету этого жанра в эпоху «Серебряного века».
В петербургском филиале «Русского слова» яркой фигурой был Аркадий Руманов17, пользовавшийся известностью и уважением даже в сановных петербургских коридорах власти. С великим князем Александром Михайловичем (женатым на сестре Николая II Ксении Александровне) его связывала настоящая дружба, продолжавшаяся и в эмиграции, где Руманов в конце 1920-х — начале 1930-х занимал должность его личного секретаря18.
Вокруг Руманова, который в истории русской литературы остался как один из поэтов «Царскосельской гимназии»19, группировался
весь цвет петербургской литературной элиты — по словам Поля Валери, «третьего чуда» мировой культуры, после высокой «греческой» классики и эпохи Возрождения — начиная от Розанова и кончая Блоком, который шесть раз упоминает о Руманове в своих дневниках20. О Розанове же он сам мне рассказывал, как тот ему однажды сказал: «Вот мы с вами разговариваем, а над нами ангельские крылья шелестят»21.
В воспоминаниях современников оценки личности и деятельности Руманова весьма противоречивы: от восторженных до уничижительных. По словам Алексея Ремизова, Руманов «без всяких безобразий мог человека прославить и вывести на дорогу»22. По свидетельству В. Пяста, Блок находил его «каким-то таинственно-замечательным человеком», и
поскольку Руманов ладил с Сытиным, то нередко он выступал как доверенное лицо издателя в Петербурге. Несмотря на то, что Руманов непрочь был покрасоваться, произнося свою фамилию таким образом, будто она у него «такая же, как и у царствующего дома», его уважали за журналистскую объективность, поэтому важные персоны охотно давали ему интервью и он получал новости из первых рук23.
Резко негативные отзывы о личности А. Руманова относятся в основном к его эмигрантскому периоду жизни. Особенно интересны в этом плане воспоминания Осипа Дымова, долгое время бывшего закадычным другом Руманова — тот был женат (первый брак) на его двоюродной сестре, пианистке Женни Штемблер. В конце 1920-х он уже «испытывал к некогда по-настоящему близкому человеку глухое житейское раздражение и обиду, позже развившиеся в чувство непримиримого отчуждения»24.
<...> до сих пор не могу я оправиться от отвращения, кот<орое> я испытал, когда Аркадий на другой же день после моего приезда в Париж явился с твердым намерением обокрасть меня, лгал, льстил — старый им испытанный прием. Несчастные гроши, которые я после 35 л<ет> (!!!) работы честно получил, заслужил, он пытался выманить — он, просадивший миллион буквально и ни разу за зо лет не подумавший обо мне.
<...> Это просто гадина, этот Арк<адий> Вен<иаминович> Р<уманов>! Он «своего» великого покойного князя обобрал и обсосал, чем и ускорил его смерть. Я это знаю совершенно точно со слов певца Дмитрия Смирнова, которому на днях сказала это сестра Николая II — Ксения Александровна. Единственная заслуга Арк<адия> В<ениаминовича>: он кормит ряд совершенно беспомощных ртов. Но, имея — несколько лет тому назад — большие капиталы, не постеснялся выбросить <их> на шампанское и икру, забирая у беспомощных ртов. Придет на него управа — должно быть!25
В заключение приведу цитату из воспоминаний, принадлежащих Кириллу Померанцеву, человеку весьма информированному в вопросе «Кто есть кто в русском Зарубежье» и непредвзятому в своих оценках личности А.В. Руманова:
он был живым опровержением легенды (в которой, быть может, есть какая-то доля, но лишь доля правды) о том, что евреи всегда умеют хорошо устраиваться. У Аркадия Вениаминовича были неплохие связи на Западе. Так, он отлично знал одного магната американской печати и директора одного из самых больших французских издательств «Плон», и вдобавок был представителем по еврейским делам во Франции г-жи Рузвельт (вдовы президента), но воспользоваться этими связями для какого-либо улучшения своего материального положения он не сумел или не захотел. Какие-то гроши он все же получал, но именно гроши; подрабатывала какими-то уроками жена. Приходилось занимать деньги, иногда не удавалось их отдать. Но большой ли это грех? Много больший — делать из денег идола, как считал Георгий Адамович.
Знаю, но без подробностей, что сразу после ухода немцев он участвовал в каких-то просоветских эмигрантских объединениях, но, помня патриотическую эйфорию, охватившую многие эмигрантские круги, большой вины в том не вижу. Во всяком случае, ко времени моего знакомства с ним от таких настроений в нем не осталось и следа.
Теперь характерным для А.В. было совсем другое. Как-то раз мы возвращались с ним с какого-то литературного вечера. Заметив нас, один шедший нам навстречу человек быстро перешел на другую сторону улицы. А.В. удивился: «По-моему, я не сделал ему ничего хорошего. Почему же он меня избегает?» И как это верно! «Человеческое, слишком человеческое», сказал бы гениальный автор «Заратустры»26.
Дорошевич привел с собой в газету целую команду великолепных журналистов, прекрасно чувствовавших и слово, и эпоху, которую этим словом надо было отражать. В команде были такие акулы пера, как фельетонисты Амфитеатров и Пильский, новостник Потапенко, репортер Гиляровский и др.
Что касается художественной литературы, то «Русское слово» оставалось цитаделью русского критического реализма. А. Куприн, Л. Андреев, О. Дымов, С. Гусев-Оренбургский, Скиталец, Н. Телешов и др. Наиболее умеренным среди них был Иван Бунин, а самым радикально-провокативным Максим Горький.
В 1900-х печатался в газете и В.В. Розанов27 (под псевдонимом В. Варварин), однако Сытин лично уволил его в 1911 г., когда решил сделать газету еще более либеральной. Розанов, регулярно выступавший на страницах крайне правого Суворинского «Нового слова», в глазах либерально-демократической общественности был одиозным ретроградом.
Дорошевич официально утверждал, что редактирует печатный орган, не знающий «ни “фильств”, ни “фобств”», другими словами, газету, в которой выступают литераторы разных эстетических, художественных направлений. Однако декларации о намерениях — декларациями, а в реальной жизни успех или безвестность того или иного литератора во многом зависели от вкусовых предпочтений главного редактора, а то и от его каприза.
Как во всякой литературной среде, в той, что группировалась вокруг «Русского слова», были свои предпочтения и конфликты. Неоднозначным было в ней и отношение к Дорошевичу, кстати, болезненно реагировавшему, когда «нарушали его волю». Особо критическое отношение к главе «Русского слова» испытывали деятели символистского лагеря. Тут, отметим, антипатия была взаимной, поскольку Дорошевич не терпел «декадентов», постоянно высмеивал их в своих фельетонах. В свою очередь, литераторы, близкие к кругу Мережковского и Гиппиус, видели в нем все того же «писателя для толпы», «для обывателя»28.
