IX
Заговорщики вспомнили о Гумилеве лишь в середине февраля 1921 года, когда кронштадтский кризис переходил в открытое вооруженное противостояние и восставшим позарез требовалась поддержка петроградцев. "Только во время Кронштадта, — показывал В. Н. Таганцев на допросе 6 августа 1921 года, — Шведов выполнил поручение: разыскал на Преображенской ул<ице> поэта Гумилева, адрес я узнал для него во "Всемирной литературе", где служит Гумилев. Шведов предложил ему помочь нам, если представится надобность в составлении прокламаций. Гумилев согласился, сказав, что оставляет право отказываться от тем, не отвечающих его, далеко не правым, взглядам. Гумилев был близок к Совет<ской> ориентации. Шведов мог успокоить, что мы не монархисты, а держимся за власть Сов <етов>[86]. Не знаю, насколько <он> мог поверить этому утверждению. На расходы Гумилеву было выделено 200 000 советских рублей и лента для пишущей машинки. Про группу свою Гумилев дал уклончивый ответ, сказав, что для организации ему потребно время. Через несколько дней пал Кронштадт"[87]. Гумилев (протокол допроса 18 августа 1921 года) несколько уточняет показания Таганцева: "…В начале Кронштадтского восстания ко мне пришел Вячеславский (Шведов. — Ю.З.) с предложением доставлять для него сведенья и принять участие в восстании, буде оно переносится в Петроград. От дачи сведений я отказался, а на выступление согласился, причем указал, что мне, по всей вероятности, удастся в момент выступления собрать и повести за собой кучку прохожих, пользуясь общим оппозиционным настроением. Я выразил также согласие на попытку написания контрреволюционных стихов. Дней через пять он пришел ко мне опять, вел те же разговоры и предложил гектографировальную ленту и деньги на расходы, связанные с выступлением. Я не взял ни того, ни другого, указав, что не знаю, удастся ли мне использовать ленту. Через несколько дней он зашел опять, и я определенно ответил, что ленту я не беру, не будучи в состоянии использовать, а деньги 200 000 взял на всякий случай, ожидая или событий, то есть восстания в городе, или прихода Вячеславского, чтобы вернуть их, потому что после падения Крондштадта я резко изменил мое отношение к Советской власти. С тех пор ни Вячеславский, ни кто другой с подобными разговорами ко мне не приходили, и я предал все дело забвению"[88].
Итак, Гумилев трижды встречался со Шведовым в "кронштадтские дни". Резонно предположить, что речь шла теперь уже, конечно, не столько о "проверке", сколько о деятельном участии в событиях. Но ни в показаниях Таганцева, ни в показаниях Гумилева, ни даже в следственном "Заключении" и справке в "списке расстрелянных" ни о каких конкретных действиях Гумилева (кроме того, что он взял-таки "со второго захода" 200 000 рублей от Шведова) ничего не говорится. Таганцев утверждает, что Гумилев "согласился" написать прокламации (но не написал) и "уклончиво" пообещал через какое-то время организовать некую группу (но не организовал). Гумилев "берет на себя" даже несколько больше: он признает, что определенно "согласился" и на выступление, а затем "ждал" "восстания в городе" (но такового, естественно, не дождался). Чекистов это вполне устроило, и вину Гумилева они сформулировали вполне согласно с показаниями обоих подследственных: поэт "взял на себя оказать активное содействие в борьбе с большевиками и составлении прокламаций контрреволюционного характера".[89]
Между тем, как и следовало ожидать, в реальности Гумилев вовсе не ограничился пассивным ожиданием "часа икс". Он действительно пытался "вести пропаганду", маскируясь (без особого успеха) "под рабочего".
"Возможно даже, — пишет В. Крейд, — что Гумилев был одним из двух-трех человек (из "профессорской группы". — Ю.З.), кто хоть в некоторой степени действовал. <…> Амфитеатров <…> рассказал о памятной ему истории "с переодеванием". "Такую "штуку с переодеванием" <…> Гумилев устроил в день бунта работниц на Трубочном заводе, когда был избит и прогнан с позором известный большевистский оратор-агитатор Анцелович. Ради этого маскарада он опоздал на весьма важное свидание, назначенное ему у меня в доме. <…> А Гумилев потом, когда я стал ему пенять на его неаккуратность, отвечал сконфуженно: "Тем досаднее, что вышло глупо. Узнают по первому взгляду — и никакого доверия. Еще спасибо, что не приняли за провокатора". — "Да извините, Николай Степанович, но, с позволения сказать, какой черт понес вас на эту гамру?" — "Увлекся. Думал, что "начинается". Ведь лишь бы загорелось, а пожару быть время"[90].
В мемуарах И. В. Одоевцевой также описывается появление поэта "в кронштадтские дни" (точная дата — 24 февраля 1921 года, на следующий день Петроград был объявлен на осадном положении) в Доме литераторов "в каком-то поношенном рыжем пальтишке, перевязанном ремнем в талию, в громадных стоптанных валенках, на макушке вязаная белая шапка, как у конькобежца, и за плечами большой залатанный мешок.
Вид его так странен, что все, молча и недоумевая, смотрят на него. <…> Первым опомнился Кузмин:
— Коленька, ты что, на маскарад собрался? Не время, кажется.
Гумилев гордо выпрямляется, счищая рукавицей снег с груди.
— Я, Мишенька, спешу. Я иду на Васильевский остров агитировать и оделся так, чтобы внушить пролетариям доверие, — произносит он с достоинством. <…>
Я <…> заливаюсь хохотом. За мною Олечка Арбенина. Люся Дарская срывается с места и, визжа, начинает скакать вокруг Гумилева, ударяя кулаком по его мешку. Гумилев холодно отстраняет ее рукой и, обернувшись к нам с Олечкой Арбениной, медленно и веско произносит:
— Так провожают женщины героя, идущего на смерть!"[91].
Здесь уместно вспомнить, что Д. Л. Голинков, описывая февраль — март 1921 года, указывает: "Во время "волынок" в Петрограде (т. е. февральских возмущений и стачек в рабочих окраинах, вызванных недовольством "голодной" политикой "военного коммунизма". — Ю.З.) и кронштадтского мятежа члены ПБО распространяли среди рабочих прокламации антисоветского содержания, а один из лидеров организации, В. Г. Шведов, выступал с антибольшевистскими речами даже на заводских собраниях"[92].
Не с Николаем ли Степановичем "на пару"? Ведь именно Шведов — Вячеславский в эти самые дни и приходил к Гумилеву "с проверкой". Проверка, как говорится, и есть проверка: и вот Гумилев, в кепке и пальто с чужого плеча, опаздывает к Амфитеатрову на "важное свидание"… К этим же дням относится появление странного стихотворного "Пантума" с редчайшим у Гумилева недвусмысленным политическим "подтекстом":
