жизни встречаешься с людьми, которые приехали со всех концов нашей страны. Так здорово — расспрашивать у них, как да чего... Мы дружно жили: казахи, узбеки, таджики — настоящий Интернационал.
Если вспомнить, что «студент» в буквальном переводе с латыни означает «усердно занимающийся», Чиж признает, что не всегда оправдывал это высокое звание.
— У меня голова была уже занята совершенно другим. Единственное, чему я научился в ЛГИКе, — помимо, естественно, класса аккордеона, — это дирижированию. Плюс — азам аранжировки.
(Кроме того, обучение в «Крупе» позволило ему позже с гордостью заявлять журналистам, что он не владеет только арфой и духовыми инструментами.)
Впрочем, когда было нужно, Чиж занимался в институте до упора, до 6–7 часов. А вечером всё происходило так. Парни тихонько сидели, что-то конспектировали или читали. Когда до закрытия магазина оставалось совсем чуть-чуть, все дружно смотрели на часы: «Десять минут!..» И кто-то подрывался: «А “бабки” есть?» — «Есть!» И доброволец бежал за парой бутылок портвейна.
Потом сидели до полуночи. Чиж брал гитару и устраивал лекции про «Битлз». Поскольку он наизусть знал все их песни, магнитофон был не нужен. Иногда в гости приходили девчонки. Всем, конечно, хотелось секса, но соития не получалось — когда Чиж «зарубался», это могло продолжаться до двух ночи. Потом, зевая, все расползались спать несолоно хлебавши. «Из двух великих ценностей — музыка и секс — я всегда выбирал первое», — скромно улыбается Чиж.
1983–1985: «На поле танки грохотали...»
Для молодых людей, прошедших армейскую службу или готовящихся к призыву, должно стать естественной потребностью создание боевых песен, мужественных маршей, лирических и эпических поэм о наших пехотинцах, подводниках, ракетчиках.
Поэт Ярослав Смеляков, журнал «Юность»
— В армии чего больше хотелось?
— Домой. И еще девушку.
Из газетного интервью Чижа
В «Крупе» не готовили офицеров запаса, все отсрочки от призыва 22-летним студентом Чиграковым были использованы, и весной 1983-го он получил повестку из военкомата.
— Я пытался «косить», — честно признается Чиж, — но я не умею врать, и меня раскусили на первой же медкомиссии. Единственное, что меня утешило, я спросил своих друзей: «Как там, в армии, “трава”-то будет?..» Они успокоили: «Больше, чем на гражданке!»
На «отвальную» приехал брат с парой дзержинских музыкантов. Причем барабанщик Мишка Стрельников всего на минуту выскочил из дому, чтобы купить семье молока. «Вы куда?» — спросил на ходу. «Серегу в армию провожать. Поедешь с нами?» Так с авоськой в руке он и прибыл в Ленинград.
— Я стоял на балконе обдолбанный, — рассказывает Чиж. — И чувствую, что в голове у меня что-то не стыкуется. Питер, общага... А внизу, смотрю, идет брат, который сейчас должен быть в Дзержинске. Причем так уверенно шагает... Ни хрена себе! Вот это «передозняк»! Вот это меня цепануло!..
К тому времени, продолжая свои эксперименты, он добрался до героина. В центре города, на улице Желябова, была наркоманская квартира, где его «вмазывали» из шприца. Укол стоил даже дешевле анаши — всего три рубля, зато «прибивал» куда круче. Чиж выходил на Невский, опускался на тротуар и долго не мог двинуться с места. «Тогда мы сидели на наркоте как дай бог каждому, — говорит он. — Или — как не дай бог никому».
Армия поначалу действительно спасла Чижа от «черной воронки», куда его всё глубже затягивало. Когда пришла повестка, он весил всего 41 килограмм (балерина Малечка Кшесинская, «пушинка русской сцены», — 47 с половиной).
Воинский эшелон привез в Латвию, в портовый Вентспилс. За воротами с красной звездой находился учебный танковый полк. Чиж попал в роту, где готовили механиков-водителей. Первые недели были самыми трудными: голод, жуткий недосып, ругань сержантов, кровавые мозоли от сапог. «Зато никакого алкоголя и алкалоидов. Физически я сразу почувствовал себя гораздо лучше».
Позже специально для журналистов Чиж придумал байку, что в армии у него была гитара «со специально укороченным грифом», чтобы могла пролезать в люк танка. На самом деле за рычагами боевой машины он не сидел: «Нас, конечно, возили на полигон, и чем я там занимался?.. Я играл на гитаре. После отбоя все убегали по палаткам, а сержанты мне: “Эй, малый, иди сюда! Эту песню знаешь?..” — “Знаю”. — “Ну, спой... А эту?” — “Не знаю”. — “Так сочини!”»
Чиж не ловчил, не искал теплых мест. Но его писарский почерк был замечен сержантом, и тот «продал» Чижа своему земляку, который не мог уйти на «дембель», пока не найдет себе замену. Так рядовой Чиграков стал штабным топографом-чертежником. Ему дали отдельную комнату, практически кабинет: «Это был как отсек на подлодке: задраился, и началась своя жизнь. Я даже в казарму не ходил: стелил шинель на полу и спал».
Прошлого уже не было, будущее виделось смутно. Сочинительство стало единственным способом избежать серой, как солдатская портянка, реальности. «Я остался один, без Димки Некрасова, но потребность писать уже была, — вспоминал Чиж. — И я начал пробовать себя, “ваять” в одиночку».
Вскоре у него появился свой слушатель: в полку сложился элитарный (по армейским понятиям) кружок — музыканты, меломаны, литераторы. Местом сходок стал клуб части. Точнее, кабинет комсомольского секретаря, где уютно устроился рядовой Саша Гордеев с Украины. Выпускник мореходки, фанат западной музыки, он удачно совмещал непыльную общественную работу с освоением губной гармошки. В клубе Гордей, как называли его друзья, хранил гитару, а в служебном сейфе — «запрещенное нечто», сразу привлекшее внимание Чижа.
Дело в том, что в полку обучались больше пятисот узбеков и таджиков. Каждому присылали письма с родины. Практически в каждый конверт был заботливо вложен гостинец: либо конопля, либо желтые плиточки гашиша. Пресекая по приказу начальства эту «контрабанду», Гордеев перетряхивал всю почту из Средней Азии. Обычной нормой считалось, когда 200-граммовый стакан забивался конфискатом доверху, с горкой.
Впрочем, отношения Чижа с «травой забвения» строились уже не на любви, а на необходимости: не с ней хорошо, а без нее плохо. Но, видимо, именно она спровоцировала тот творческий запой, который с ним случился.
— Я тогда писал по три-четыре песни в день, — вспоминает он. — После завтрака уходишь в штаб, рисуешь какие-то карты, подписываешь. А в голове что-то сочиняется, сочиняется... Тут же книжка записная — раз, что-то записал. Гитары нет, но мелодия-то в голове крутится: ага, примерно такая тональность. Чертишь дальше, перекурил: еще одна лезет песня — и ее записал. «Обе-е-д!» Прилетаю к Гордею
