3. Неверная оценка взаимоотношения партийной массы и аппарата объективно дает пищу ликвидаторским — по отношению к аппарату — настроениям; эта оценка отнюдь не способствует и основной нашей задаче в области советского строительства — чистке госаппарата».
Письмо мы закончили словами:
«Боевое единство — наш оплот; залог нашей победы.
В духе этого единства мы будем вести свою работу…
Т.т., присоединяющихся к настоящему письму, просим сообщить об этом в редакцию «Правды».
Далее следовало 112 подписей.
Из нашей группы письмо подписали Тевосян, я, Фадеев (тогда он подписывался Булыга-Фадеев).
Тогда еще трудно было разглядеть всю пагубность действий Троцкого. В последующем они были раскрыты полностью. Троцкий и троцкисты стали синонимом предательства.
С самого раннего утра 22 января 1924 года я находился в лаборатории электрометаллургии Московской горной академии. Мы проводили опыты по получению алюминия из отечественных бокситов. Страна никогда до того не производила алюминия, а покупала его за границей. Но технологии его производства у нас не было никакого опыта — мы знали о ней из книжек зарубежных авторов.
После проведенного ночью опыта электропечь остыла, и мы стали разбирать то, что образовалось в результате электролиза.
До этого нас преследовали неудачи. Нам не удавалось получить ни одной крупицы алюминия. В сплавленной массе криолита и окиси алюминия мы видели иногда какие-то блестки, похожие на металл, и больше ничего.
Что-то будет сегодня? — думал каждый из нас, разбирая выгруженную из печи массу. И вот среди теплой груды извлеченного из печи материала мы увидели бесформенный серый кусочек металла — алюминий!
Первая удача! Наконец-то мы нащупали путь! У нас от возбуждения даже руки дрожали, когда мы передавали друг другу первый кусочек алюминия, полученного нами из советского сырья.
И вот в этот самый момент к нам в лабораторию вошел студент нашего курса и тихо сказал:
— Умер Ленин. Мне только что сказал об этом Тевосян…
Он с большим трудом произнес эти несколько слов. Мы как бы окаменели. Радость бесследно испарилась. Известие было настолько страшным, что все остальное ушло на задний план. Сразу наступила тишина. Ее нарушил только один глухой звук упавшего на кирпичный пол драгоценного кусочка алюминия.
Его никто не поднял.
Никогда я не испытывал таких чувств, которые овладели в тот час мною. Казалось, внутри все оборвалось. Из головы не уходила мысль: что теперь будет? Как дальше жить?
Ведь в новый мир нас ввел он, Ленин. Все, чем мы жили и что делали, связано с его именем.
…Лично я с Лениным не встречался. Когда я приехал в Москву, он был уже болен, но я читал его статьи, речи, слушал рассказы товарищей, с ним встречавшихся. Волной нахлынули воспоминания. Они перенесли меня в Азербайджан, на нефтяные промыслы. Как-то раз, это было в 1913 году, зайдя за книжкой к одной школьнице, с которой мы вместе каждый день ездили в ученическом вагоне в Сабунчи в школу, я встретился с ее отцом. Он работал на том же промысле, что и мой.
— Отец-то грамотный? — спросил он меня.
— Нет, — ответил я.
Грамотных среди рабочих на нефтяных промыслах было очень мало.
Он подошел к шкафу и вынул тоненькую книжку. «Что такое друзья народа?» — было написано на первом листе. К этому времени я прочитал уже много книг, но книг, напечатанных так, как эта, мне не приходилось видеть. Через несколько лет я понял, что это было гектографированное издание.
— Вот возьми и почитай отцу. Только смотри не оставляй эту книжку на виду, а держи ее так, чтобы другие не видели. А то греха не оберешься. Когда прочитаешь, верни ее мне…
Так впервые я познакомился с Лениным, хотя и не знал, кто он.
Летом 1914 года Михайленко, который давал мне книжку, арестовали. Он оказался совсем не Михайленко и приехал на нефтяные промыслы из центральной России, скрываясь от полиции.
Уже тогда у меня возникли первые мысли: почему так боятся этих книг? Почему эти книги прячут от полиции? Почему людей, которые их читают, сажают в тюрьмы?
А в 1921 году, когда мы, группа молодежи, уезжала из Баку для поступления в высшие учебные заведения, нас попросили оказать содействие одному иностранцу. Он прибыл в Баку из Турции. Это был турецкий коммунист, и он ехал к Ленину. Русский язык он знал плохо — всего несколько слов, и ему очень трудно было добираться до Москвы. Железнодорожный транспорт находился в хаотическом состоянии, а самолетов в то время у нас не было.
Нашу группу попросили помочь турецкому товарищу. Когда мы познакомились и спросили, как же он все-таки доехал до Баку, турок улыбнулся и сказал:
— Слово «Ленин» для меня было паролем. «К Ленину еду» — и этого было достаточно: мне помогали все…
Заботились о турецком товарище и мы так, как только могли, деля с ним скудные запасы пищи: он едет к Ленину…
И вот теперь Ленина не стало.
Что же будет?
23 января гроб с телом Ленина должны были доставить с Павелецкого вокзала в Колонный зал Дома союзов. Я пошел к вокзалу. Было холодно, и шел небольшой снег. Вдоль всего пути траурной процессии по обеим сторонам улиц стояли охваченные глубокой скорбью люди. Опущенные плечи, понуро склоненные головы — казалось, все мы стали как-то меньше ростом. Было тихо. Это была тишина большой тревоги и невыносимого горя. По щекам некоторых идущих за гробом и стоящих на тротуарах людей текли слезы. Плакали на всем протяжении траурной процессии. Такого массового горя я никогда не видел, никогда о таком горе не читал и не слышал.
Так шли до Колонного зала Дома союзов. В этот день был открыт доступ к гробу. Все пространство улиц и площадей в районе Дома союзов было заполнено медленно движущимися лентами скорбящих людей. Казалось, что этому бесконечному людскому потоку ист ни конца ни края.
А мороз все крепчал. Ртуть в термометрах держалась на 30° ниже нуля. Вера Инбер писала:
Как будто он унес с собою
Частицу нашего тепла.
На улицах горели костры. Озябшие люди выскакивали из очередей и бежали к горящим дровам, протягивая окоченевшие руки к огню.
На шапках и воротниках висела замерзшая влага дыхания. На бровях блестели кристаллики льда. У некоторых лица бороздили, как раны, струйки застывших слез.
Мне было очень холодно, и я также несколько раз выходил из своей очереди и подбегал к огню. Часов в двенадцать ночи я прошел в первый раз мимо гроба Ленина, не спуская глаз с этого знакомого но фотографиям, такого подвижного и, увы, теперь мертвого лица.
