И потому неудивительно, что именно в период царствования императора Констанция вся империя, и особенно ее восточные провинции, с новой силой погрузилась в арианскую смуту и мрак церковных расколов.
В истории Церкви IV век называют временем так называемых тринитарных, или триадологических, споров, в которых решалось православное исповедование Троицы.
Привычное для нас понимание Троицы: Бог Отец, Бог Сын Христос и Бог Дух Святой – должно было пройти, как пишет историк А. В. Карташев, долгий и мучительный период «чревоношения православной троической доктрины».
Каждый из участников развернувшейся дискуссии «искренне верил в свою истину, хотел эту истину сделать и нормой христианской империи», – уточняет современный богослов протопресвитер Александр Шмеман.
И это был не просто богословский спор ученых мужей – в IV веке в него в той или иной степени были вовлечены все христиане. Один автор того времени жаловался, что в Константинополе невозможно даже подстричься без того, чтобы вся парикмахерская не пустилась в возбужденную дискуссию о природе Христа.
Но в реальной жизни тринитарные споры выглядели не слишком красиво. При поддержке императора Констанция ариане силой занимали места на епископских кафедрах, и это сопровождалось интригами, подкупами, захватом и даже поджогом церквей.
«И дикие звери не проявляют такой ярости к людям, как христиане проявляют к своим собратьям, которые не согласны с их мыслями», – писал очевидец этих событий историк Аммиан Марцеллин.
В IV веке созывалось рекордное количество поместных церковных соборов – в Константинополе, Александрии, Антиохии, других городах, где епископы пытались принять коллегиальное решение по спорным вопросам. Но зачастую собор заканчивался очередным отправлением в ссылку епископов-никейцев или ариан.
Простой народ не был силен в богословии и, по словам Феофана Византийца, видя «жестокие нестроения в Церкви», все чаще удерживался от святого крещения («Летопись от Диоклетиана до царей Михаила и сына его Феофилакта»).
Примерно в 356 году Василий закончил учебу в Афинах и вернулся в Кесарию. Эмилия могла гордиться старшим сыном, всесторонне образованным молодым человеком. Многие современники будут отмечать непоказной аристократизм Василия, который проявлялся в его манерах, благородном облике, умении общаться с людьми.
Предполагалось, что Василий, как и его отец, станет адвокатом, но в тот момент на выбор его жизненного пути повлияла старшая сестра, Макрина.
Мы никогда не узнаем, о чем были их долгие доверительные беседы – может быть, о бабушке с дедом, сумевших сохранить веру во времена куда более тяжких испытаний, чем церковные разногласия, или же об отце, известном в городе адвокате, который под конец жизни служил иереем в церкви и считал это важнее всей его светской карьеры…
В одном из писем Василия Кесарийского есть замечательный образ, который повторится и у его брата Григория Нисского, – о том, как ручные голуби приманивают диких голубей.
«Когда занимающийся этим промыслом добудет в свои руки одного голубя, делает его ручным и приучает есть вместе с собою, а после того, намазав ему крылья миром, пускает летать на воле с посторонними голубями. И благовоние этого мира делает все вольное стадо достоянием того, кому принадлежит ручной голубь, потому что прочие голуби привлекаются благоуханием и поселяются в доме» (Василий Великий. Письмо к матери Дионисия).
«С тою целью, чтобы и ты взлетел с ним на высоту и занял то гнездо» – а это уже из послания Григория Нисского (Епископу Авлавию).
Должно быть, имеющая большое влияние на братьев Макрина и была в тот момент для них таким ручным, намазанным благоуханным миром веры голубем.
Вскоре Василий принял крещение и отправился в пустыни Египта и Палестины, чтобы своими глазами увидеть жизнь прославленных отцов-пустынников. Особенно долго он задержался в знаменитых общежительных монастырях Пахомия Великого.
Теперь нам трудно представить монашеские поселения IV века в пустынях – это были целые города, населенные людьми, ищущими Бога и спасения.
По сведениям историков, к концу IV столетия только в Египте существовало приблизительно пять тысяч монастырей и небольших монашеских поселений, не считая тех, что были в Сирии, Палестине, Месопотамии, в горных областях Малой Азии. Блаженный Иероним описывает, что ко дню Пасхи в главный монастырь святого Пахомия из окрестных монастырей собиралось до 50 тысяч (!) монахов.
В монастыри приходили самые разные люди.
Много было неграмотных крестьян, которых обучали грамоте, чтобы они могли самостоятельно читать Новый Завет и псалмы. Некоторые иноки умирали, так и не узнав, что такое деньги, потому что никогда их не видели.
Но среди монахов было много людей образованных, знатного происхождения – они трудились в монастырских библиотеках, переписывали книги, преподавали, писали собственные богословские труды.
Вернувшись из поездки по египетским монастырям, Василий организовал свою общину в Понте, на землях, принадлежавших его семье, и написал сочинения «Подвижнические уставы подвизающимся в общежитии и отшельничестве» и «Пространные и краткие правила, изложенные в вопросах и ответах».
Внимательно изучив, несколько переработав и дополнив устав Пахомия Великого, он создал свой свод правил монашеской жизни.
В уставе, который теперь называется Уставом Василия Великого, есть одно важное отличие: монастырь там напоминает одну большую семью. В частности, говорится о необходимости заботиться о больных братьях, учить в монастыре детей, помогать из монастырских запасов нищим – все то, что было принято и в семье самого Василия.
Пещерные монастыри. Каппадокия, Турция.
«Нельзя не заметить в правилах Василия Великого мягкости и кротости – свойств, которые обыкновенно проявляются в отношениях отца к своим детям», – отметил русский историк Н. Примогенов, тщательно сравнив этот устав с правилами аввы Пахомия.
Григорий Назианзин, приехав в Понтийскую пустыню, видел, с каким энтузиазмом Василий вместе с иноками сажал и поливал деревья, заготавливал на зиму дрова, тесал камни для очагов, строил. Именно с ним Василий откровенничал в письмах о том, как бывает трудно ломать свои прежние привычки, привязанность к удобствам, гордость.
«Ибо хотя и оставил я городскую жизнь как повод к тысячам зол, однако же никак не мог оставить самого себя. Но похожу на людей, которые, по непривычке к плаванию на море, приходят в изнеможение и чувствуют тошноту, жалуются на величину корабля как на причину сильной качки, а перейдя с него в лодку или малое судно, и там страждут тошнотой и головокружением, потому что с ними вместе переходят тоска и желчь. Подобно сему в некотором отношении и мое положение: потому что, нося с собою живущие в нас страсти, везде мы с одинаковыми мятежами», – пишет он Григорию Богослову, прибавляя с нежностью в конце: «Таково мое тебе сказание братской любви, о любезная глава!»
