— Я в аспирантуре остаюсь, — сказал мне Куяров. — Буду на комсомоле.
Так это у них называлось: "работать на комсомоле"
— Ну, теперь мы хрен оттуда уйдём, — радостно говорил, поигрывая солнечным зайчиком на сапоге, полковник Наживкин.
(Наша армия вошла в Чехословакию.
Десантников поразила высокая и сочная трава.)
Военная кафедра была таинственным заведением. Вход охранял бдительный дежурный с повязкой на рукаве. Туда и обратно шмыгали подтянутые бравые офицеры; студенты сохраняли загадочный и многозначительный вид. Все были при галстуках, которые полагались по форме.
Из нас готовили специалистов по моральному разложению войск и населения противника.
Преподаватели на занятиях в открытую делали такие » людоедские заявления, что у нас дух захватывало.
Полковник Боровиковский, например, говорил (а может, и мечтал) о тотальной, глобальной, трансконтинентальной, ракетно-ядерной войне.
Кругом были развешаны портреты Ленина, цитаты из его работ. (Ещё бы! Уж Ильич-то знал, как разложить армию и население противника...)
Мы все мечтали стать шпионами.
Нам выдавали "секретные" засургученные, с прошитыми и пронумерованными страницами, тетради, в которых мы писали, а потом переводили на английский тексты антиамериканских листовок и радиопередач собственного сочинения. За них выставлялись оценки.
На перекличке, услышав свою фамилию, полагалось : громко пролаять: "Аи-аи!". Это было потешно и странно. Позднее выяснилось, что именно таким образом ("I-I": сдвоенное — ради шума ветра — "Я!") откликаются на линейке моряки американских военно-морских сил, где служил наш доблестный шпион, а солдаты армии США на поверке отзываются совсем иным, более понятным возгласом: "Неге!" ("Здесь!"). Пришлось срочно переучиваться.
Восхитительную, почти что киплинговскую строку обнаружили мы в учебнике военного перевода — ласкавшую слух, как ода: "The infiltration is a variation of penetration " ("Просачиванье — вариант прорыва ").
И — чеканную дефиницию из боевого устава, которую заучивали наизусть: "The prime aim of infantryin attack is to close the enemy and to destroy or capture him " ("Первейшая цель пехоты в атаке — сблизиться с врагом и уничтожить или пленить его").
Все-таки больше хотелось — пленить, тем более что "infantry" ассоциировалось с эрмитажной принцессой-инфантой, инфантилизмом, детскими играми в "войнушку", а янки были невыразимо симпатичны — с их джазом, джинсами, козлобородым дядей Сэмом, что тыкал пальцем в праздную толпу, с чисто американской чудаковатой прямолинейностью признаваясь: "I want you .
Он меньше всего походил на врага, что бы там ни говорили нам наши наставники — суровые ландскнехты психологической войны.
Лучшую листовку на сборах сочинил студент Минашкин. Она была рассчитана на французских солдат и содержала всего четыре слова:
Кончай трепаться —
Иди сдаваться!
Подполковник Ярошевский, правда, сомневался, удастся ли передать красоту подлинника во французском переводе.
Полковник Наживкин приводил по памяти текст немецкой листовки, которая попала к нему в руки в начале войны, — тоже в стихах:
Бей жида-политрука —
Его морда просит кирпича.
Автор-нацист был, видимо, уверен в том, что его ценности найдут сочувствие у русского солдата.
— Сейчас выпьем чаю с антистоинчиком... — сказал, вытирая пот со лба, немолодой, малиновый от солнца начальник военных сборов.
(У офицеров и солдат было твёрдое убеждение, что во все жидкие виды армейского питания добавляется некое, способствующее половой импотенции, вещество — антистоин.)
Красными и синими карандашами наносили на карту продвижение наших и вражеских войск, ядерные и пропагандистские удары.
— Первый батальон мы разложили, второй разложился сам, — подытожил Жора Газарян.
А Федя Карпов озабоченно завис над картой:
— Как бы нам по ошибке не залистовать свои войска!
Кто-то поставил свой карандаш "на попа".
Вскоре перед каждым солдатом высился остро зачиненный красный карандаш. Хитроумный Лёша Денницкий изловчился установить вертикально и карандаш подполковника, но ненадолго: тот рухнул от колебания стола.
— У подполковника не стоит, — свистящим шёпотом передал по рядам Жора Газарян.
Ярошевский чуть заметно улыбнулся сквозь стрекозиные очки.
(Армия не может не хотеть войны. Представьте себе человека, которому бесконечно показывают порнографические фильмы и журналы, читают лекции о сексе, но к реальной женщине не подпускают. О чем он сможет думать и мечтать?
Кромешный мат в ночных палатках...
Вы видели, как вся армия мастурбирует? Страшное, неумолимое зрелище. А войны все нет и нет.
Для армии желать войны так же естественно, как для солдата — женщины.
И это — добыча на войне.
Хочет, хочет армия войны, не может не хотеть. Не может.)
— Никогда не обнаруживайте своих флангов раньше времени, — учил нас бронзоволицый, опалённый пустынными ветрами танковый полковник Нариманов. Вспоминал о дерзких диверсиях, провокациях и перевербовках, страшном взрыве в ливанском аэропорту: "Море огня!"
Ночью, во время учений, соседняя, пятая рота решила взять "языка" и заставить его вещать по громкоговорителю на нас, чтобы мы сдавались в плен. Они пробрались в наше расположение и спрятались в кустах.
Старший сержант Сухаренко отошёл за эти же самые кусты по нужде, в результате чего на него была наброшена шинель и сам он завернут в неё и несом в довольно быстром темпе и не ведомом для него направлении.
Но лазутчики совершили ошибку, неся нашего помкомвзвода по дороге, на которой им вскоре встретился майор-посредник. Солдаты бросили шинель вместе с бесценным грузом на землю и разбежались.
В сиреневатом лунном свете майор разглядел испуганное лицо старшего сержанта Сухаренко, который истолковал событие по-своему:
— Это наши солдаты из шестой роты хотели меня избить.
В качестве улики и трофея у майора осталась шинель, за которой, естественно, никто не пришёл.
(А избить, вообще-то, хотели...)
Карпов говорил, что если начнётся война, он при первой же возможности сдастся в плен неприятелю и выдаст ему все наши тайны.
Пожилой полковник медицинской службы заявил однажды факультетским девицам, что то, как занимается их группа, его не удовлетворяет.
— Что такое, товарищ полковник, — удивилась Танька Замахова. — Всех удовлетворяем — а вас одного не можем удовлетворить!
