- Сказал то, что ты слышал. Если каждого дождика бояться, так можно десять лет без аварий летать.
- Почему же ты тогда дождика побоялся? - напомнил Полбин о неудачном перелете Звонарева на запасную площадку. Он ни разу после того случая не корил товарища за аварию, но сейчас не выдержал.
Звонарев, не меняя позы, процедил:
- Я потому тогда вернулся, что горючки нехватило. В воздухе, сам знаешь, не заправляются. И Рубин по сей день считает, что я правильно поступил, а тебе просто повезло.
- Так почему же он не тебе, а мне благодарность в приказе объявил? - едко спросил Полбин. - За красивые глаза?
- Не знаю, - уклонился от прямого ответа Звонарев. - Может быть, на радостях, что ты не разбился.
Эта нелепая шутка вывела Полбина из себя. Он вскочил со стула, прошелся несколько раз по комнате, споткнулся о стоявшие у стола сапоги Звонарева и пинком ноги задвинул их под кровать.
- Легче, товарищ командир звена, - проговорил Звонарев, ложась на левый локоть, лицом к лампе. - Будете наводить порядок в казарме своих подчиненных, а не у меня. Ясно?
"Ага! Заело", - подумал Полбин, почувствовав, что Михаил снял маску невозмутимости и стал обычным, простым парнем, каким и был на самом деле. В таких случаях с ним легче было спорить, можно было доказывать, убеждать.
- Ну и ершистый же ты, Мишка, - сказал он, остановившись у кровати и разглядывая красиво блестевшие под светом лампы волнистые кудри Звонарева. Чего ты ерепенишься?
- А ты чего меня все учишь, воспитываешь? Хуже тебя летаю, что ли? Принес газетку: на, уму-разуму набирайся. Знаем...
- Всего не знаете. Ты сейчас насчет этих десяти лет глупость сказал. И делаешь глупости.
- Какие? - вскочил Звонарев.
- Да вот на прошлой неделе...
- Ну?
В глазах Звонарева опять загорелся недобрый огонек упрямства. На прошлой неделе он летал на разведку погоды и, возвращаясь на аэродром, "срезал угол", то-есть вместо полагающихся четырех разворотов над летным полем сделал только три и сразу, лихо свалив самолет на крыло, пошел на посадку. В это время в воздухе находился самолет другого инструктора, тоже собиравшегося приземляться. Срезанный Звонаревым угол помешал ему сесть, инструктор у самой земли дал газ и ушел на второй круг. Звонарева вызвал к себе по этому поводу Рубин, но дело кончилось простым внушением.
- Что "ну"? - сказал Полбин. - Могли столкнуться и дров наломать!
- А он маленький, что ли? - запальчиво ответил Звонарев, имея в виду инструктора, которому помешал на посадке. - Видит, что я захожу и успею сесть, значит не теряйся, если летать умеешь.
- Вот это-то и глупо. Учишь людей соблюдать правила полетов и сам же их нарушаешь. Ты видел когда-нибудь милиционера, который переходит улицу в неположенном месте?
Звонарев вдруг вскипел, схватил со стола "Баскервилльскую собаку" и всердцах швырнул книгу на пол.
- Ты меня с милиционером не сравнивай! Я летчик. Понятно?
- Не кричи, - попытался урезонить его Полбин. - Знаешь, кто-то сказал, что каждый может ошибаться, но только глупец упорствует в ошибке.
- Хватит! Хватит меня дураком называть.
- Да я и не собираюсь.
- Ладно! Больше я не хочу с тобой разговаривать. Иди спать!
Полбин взял со стула газету и вышел.
Несколько дней после этой ссоры Звонарев упрямо избегал встречаться с Полбиным. Он уходил очень рано, а возвращаясь, быстро открывал комнату и запирал дверь изнутри на ключ. Раза два Полбин стучался к нему вечером, но он не откликался.
Неизвестно, как долго длилось бы это состояние войны между соседями и давними друзьями, если бы их спор не был вдруг вынесен на более широкую арену.
Глава VIII
Накануне Нового года проводилось открытое партийное собрание. Центральным пунктом повестки дня был вопрос о подготовке к приему учлетов нового набора. Докладчик, начальник учебно-летного отделения Рубин, взял эту тему широко. Он начал с обстоятельного разбора удач и недостатков минувшего года и особенно подробно разбирал качества инструкторов школы.
Получилось так, что Полбин и Звонарев стали в этой части его доклада "эталонами" летчиков-инструкторов, к которым он приравнивал остальных. Он так и выразился: "эталоны первый и второй".
- К первому эталону, - говорил Рубин, - я отношу летчиков, обладающих счастливым и, на мой взгляд, совершенно необходимым качеством, которое я назвал бы, с позволения присутствующих, лихостью летного почерка. Эта лихость была отличительной чертой лучших иностранных летчиков, например знаменитого Шарля Пегу... Она же свойственна и нашему Петру Николаевичу Нестерову, которого, добавлю в скобках, мне посчастливилось знать лично. Молодежи это неизвестно, а я помню, как штабс-капитан Нестеров в августе девятьсот тринадцатого года совершал перелет из Киева в Нежин. На обратном пути у него нехватило смазочного продукта. Он скупил в нежинских аптеках все касторовое масло, заправил им мотор и полетел...
- И сел на убранное поле, - товарищ Данный сказал это вполголоса, про себя, но Рубин неожиданно сделал паузу, и фраза прозвучала громко. Техник смущенно втянул голову в плечи.
- Да, сел на вынужденную в поле, - мельком, небрежно взглянув на него, продолжал Рубин. - Мотор перегрелся. Но не в этом суть. Напоминая этот факт, я хочу лишь заострить свою мысль, сделать ее более популярной. Я не провожу сейчас прямых параллелей, но мне думается, что инструктор Звонарев может служить эталоном первого типа, так как почерку этого летчика свойственна лихость, свобода в воздухе, чистота техники пилотирования. Он учит этому своих подопечных, выискивает среди них одаренных людей и не тратит время и энергию на тех, кто в силу отсутствия природных данных явно подлежит отчислению из авиации. Правда, - Рубин потер рукой свою гладко выбритую голову и переложил листки бумаги на покрытой красной материей тумбочке, - в практике Звонарева есть факты, говорящие как будто против него. Я имею в виду недавний случай со срезанным на посадке углом. Но если быть чистосердечным, то здесь, на партийном собрании, среди коммунистов, мне хотелось бы сказать: с одной стороны, как начальник учебно-летного отделения школы я не оправдываю поступка Звонарева, порицаю его; с другой стороны, как летчик, и, слава богу, летчик не без опыта, я отдаю должное правильности расчета на посадку и чистоте и точности самой посадки, совершенной Звонаревым.
Рубин опять провел рукой по бритой голове, как бы желая стереть блики от лампы, и посмотрел в зал. Он знал цену себе как оратору, знал, что его плавную, без запинки речь слушают внимательно.
- Что касается известного всем прошлогоднего перелета двух самолетов на запасную площадку, то здесь я целиком на стороне Звонарева. Он сделал смелую и лихую попытку прорваться через грозовой фронт. Но всякий полет есть единоборство человека с воздушной стихией, а стихия пока еще сильнее нас. Звонарев правильно сделал, что вернулся. Он мог погубить и машину и себя, и хорошо, что этого не случилось с инструктором Полбиным, который пошел в обход грозы...
