Еще был один разговор о еврейской национальности. Из антропологии известно, что евреи не один тип, а два: ливийский и месопотамский. Последний по сравнению с первым является более одухотворенным. Об этом с неоспоримой ясностью свидетельствует история. Месопотамский тип дал Б. Спинозу, Иисуса, Мендельсона, Антокольского, Ренана, Зюса, Эйнштейна и т. д. При царском правительстве евреи допускались в школы лишь в размере 5 %. И в то время когда отец-еврей говорил сыну: «Зубри хорошенько, иначе ты не войдешь в 5 %», русская мать говорила своему мальчику: «Ну, не плачь, ступай погулять — ничего, отец сходит, директора попросит!»
В.К.Арсеньев
С течением времени получился отбор людей настойчивых, энергичных, дельных, привыкших прокладывать себе дорогу среди бурелома. У евреев сильно развито чувство взаимной поддержки, внимания к интересам другого еврея — явление достойное уважения и подражания. Лично я как этнограф отношусь ко всем народностям с одинаковым вниманием и интересом. Издавна среди евреев я имею близких друзей (Лев Яковлевич Штернберг — старший этнограф Академии наук, Лев Семенович Берг — известный зоолог, Яков Самойлович Эдельштейн — видный геолог и петрограф Геологического комитета в Ленинграде, Соломон Абрамович Торн — инженерДэлектрик, находящийся сейчас в Берлине, и т. д. Нет надобности перечислять все имена.
Наконец, вспоминаю еще один разговор на тему об иностранцах. Всегда лучше переоценить, чем недооценить противника. Англичане — великие мастера создавать коалиции. Так, они создали их в свое время для борьбы с Францией (Наполеон), для борьбы с Россией (Николай II-й), для борьбы с Германией (1914Д1917 гг.). Из газет «Известия ВЦИК», «Правда», «Тихоокеанская звезда» видно, что и теперь англичане собирают коалицию против СССР. Англичане действуют всегда методически, планомерно, не торопясь, основательно. Это дельный народ. Но хорошего нам ждать от них нечего. Интервенция эта будет окончательной гибелью нашего государства — разделом, и мы все, русские, сойдем в положение туземцев, еще на более низкую ступень, чем индусы. Вот все разговоры были в том же духе. Вероятно, кто-нибудь и подслушал часть разговора или одну, две, три фразы из них, не понял их, исказил по неведению, а может быть и умышленно, в извращенном виде, в Г.П.У. Как образчик такого искажения приведу два примера. На берегу Гасинской протоки во время топографической съемки я подошел к почвоведу А. А. Амосову и, увидя его окутанного пылью с ног до головы, сказал ему: «Тяжелая Ваша работа — вот я не мог бы быть почвоведом». По существу, безобидная фраза, а между тем профессору Н. И. Прохорову было передано, будто я сказал: «Терпеть не могу почвоведов и почвоведение!» Другой пример: во время экспедиции сего года на меня была возложена маршрутная съемка и сбор сведений статистическо-экономического характера. Так как съемка р. Анюя произведена была раньше, я, узнав, что с верховьев все люди ушли вниз, сказал: «По существу, на верхнем Анюе мне делать нечего». Моя фраза была истолкована в следующем виде: Арсеньев — этнограф и, узнав, что на Анюе нет туземцев, не хочет туда идти. Вот яркая иллюстрация искажений.
В заключение могу сказать: коль скоро разговору на тему антропогеографическую придается окраска исключительно политическая, я вижу, что даже и таких разговоров вести не следует, и потому заявляю в самой категорической форме, что впредь нигде и не с кем совершенно не буду говорить на темы общефилосовские во избежание подобных недоразумений. Я твердо решил совершенно уйти от всякого общения с местной интеллигенцией и остаток дней посвятить исключительно обработке материалов, среди которых много ценных для человечества. Мне 54 года, года уходят и силы слабеют. Быть может, и жить-то мне осталось только несколько лет. И потому всю свою энергию я хочу уплотнить именно в этом направлении. Детальная обработка научных материалов, собранных мною в течение 27 лет, стала целью моей жизни — и я совершенно не хочу уклоняться от этого пути в сторону.»
Заявление на В. К. Арсеньева осталось без последствий. Кто же был автором — читатель догадается сам. Владимир Клавдиевич выполнил свое обещание. С этого времени разговоров на «общефилосовские темы» политического характера путешественник ни с кем не вел и всячески сторонился советской «местной интеллигенции». Остались только прежние знакомые, дружба с которыми была скреплена сотнями километров пути и десятками лет знакомства. Но и в переписке с ними В. К. Арсеньев остался верным себе: как можно меньше откровений и ни слова грусти, ни намека на уныния. Своему другу М. К. Азадовскому он писал 21 ноября 1926 г.: «Уведомляю Вас, что из Хабаровска я уехал, потому что негде жить. 14 месяцев я прожил в проходной комнате за занавеской, лишенный стола, своей библиотеки, карт, дневников, рукописей и т. д. Когда я узнал, что меня намереваются изъять из музея для административной работы, я убоялся этой премудрости и вышел в отставку. Музей на рельсах — дело я поставил на рельсы и дал ему ход и достал средства, выписал работников, проинструкторовал. Мне еще рано садиться в музей. Пока еще есть силы, хочу поработать в поле».
А вот, что он писал властям задолго до этого: «Если к 1-му сентября [1925] я не буду иметь приличную квартиру в три-четыре комнаты площадью в 12 квадратных сажен, я должен буду уехать из Хабаровска, и уехать с горьким чувством. Морально ответственность за то, что Музей останется в развале, я снимаю с себя. Несомненно, меня будут спрашивать о причине отъезда из Хабаровска, и я по совести расскажу все, как было. Несомненно этим вопросом заинтересуется и Академия наук в Ленинграде и Главнаука в городе Москве. Я сделал все, что от меня зависило. Десять месяцев я затрачивал энергию на никчемную переписку с общим отделом уисполкома. Мне жаль потеренное время. Из этой переписки видно, как общий отдел сознательно вводил меня в заблуждение и тем мешал работать. Ныне у меня осталось энергии настолько, чтобы дойти до железнодорожной кассы и купить билет на поезд». Угрозы не помогли и прошел еще год, когда Владимир Клавдиевич собрал вещи и окончательно вернулся во Владивосток.
Уже в самом начале 1927 г. Арсеньев получил два письма от своих друзей-орочей из селения Датта около Советской Гавани. «Письмо Ваше получили, сообщали они, — очень ему обрадовались. Мы уже потеряли надежду увидеться с Вами. И вот наша надежда оправдалась, хотя мы и не видим вас, но слышим… Мы всегда были благодарны и сейчас остались такими же, и по первому вашему зову все бросим, куда Вы прикажите. Только вы один человек, который нас не обманывал и всегда помогал и учил хорошему. Мы сейчас очень нуждаемся. Как, например, в продуктах, одежде и в оружии. Все обносились, многие из нас остались без оружия, а также и без провизии. Вы в письме подаете нам руку помощи. Мы с большой радостью примем от Вас помощь, но в будущее время постараемся отслужить эту помощь, если встретимся с Вами. Мы хотели послать к Вам человека, чтобы он рассказал Вам о нашей жизни, но на проезд не имеем средства, да и не знакомы с проездом, а потому пишем Вам письмо. Одним словом, наша жизнь незавидная, мы очень стеснены, потому что неразвиты, и нет человека, который мог нас научить, и потому всегда поддаемся обману. Нас это возмущает. Мы не знаем, правильно поступили с нами или нет, а потому обращаемся к Вам за советом как к другу и покровителю орочей. Желаем вам всего хорошего. Верные Вам орочи».
