фат в виде продолговатой сосульки, лежавшей одним концом прямо в шейке пузыря; камень тотчас же попал всею своею длиною между щечек щипцов и легко извлекся.
Не менее эффекта для посетителей клиники, уже давно не видавших никакой серьезной операции, было извлечение громадного полипа вместе с костями (носовыми раковинами и стеною верхнечелюстной пазухи) чрез большой разрез носа. Диффенбаха шов (Insectennaht), наложенный потом на разрезанный нос, был также новостью.
С этого времени начали почти ежедневно являться в клинику оперативные случаи, всецело поступавшие в мое распоряжение. Клиника, по словам студентов, ожила. Чрез несколько дней Мойер приглашает меня к себе и делает мне нечто, никогда недуманное и негаданное мною и потому чрезвычайно меня поразившее.
— Не хотите ли вы, — предлагает мне Мойер, — занять мою кафедру в Дерпте?
Я остолбенел.
— Да как же это может быть? Да это немыслимо, невозможно! — или что — то в этаком роде.
— Я хочу только знать, желаете ли вы? — повторяет Мойер.
— Что же, — говорю я, собравшись с духом, — кафедра в Москве для меня уже потеряна; теперь мне все равно, где я буду профессором.
— Ну, так дело в шляпе. Сегодня я предлагаю вас факультету и извещу потом министра; а когда узнаю, как он посмотрит на это дело, то предложение пойдет и в совет, а вы покуда подождите здесь в Дерпте, а потом поезжайте в Петербург ждать окончательного решения.
В это время дом Мойера был очень привлекателен для молодого человека. Две его племянницы (внучки Е.А.Протасовой), Екатерина и Александра Воейковы, и несколько русских молодых дам, Мария Николаевна Рейц (урожденная Дирина), Екатерина Николаевна Березина (моя будущая теща) и др., составляли очень приятное общество под эгидою почтенной летами, но чрезвычайно любезной, умной и интересной Екатерины Афанасьевны. Весело было проводить вечера и послеобеденное время в этом привлекательном обществе. Являлись и другие русские и некоторые немцы, и время шло как нельзя лучше.
Я написал о случившемся матушке, стараясь ее утешить; но сам я не получал ни от кого писем, как будто меня уже и на свете не было. Поехал, мол, занемог на дороге, да так и сгинул, и концы в воду. Жалованье, однако же, хотя неаккуратно, а все — таки выдавалось.
Узнаю, наконец, что факультет выбрал меня по предложению Мой — ера единогласно в экстраординарные профессоры.
Пришло потом извещение от министра народного просвещения, что он не имеет ничего против избрания меня на кафедру хирургии в Дер — пте. Надо было теперь отправляться в С. — Петербург, представиться министру и ждать там окончательного решения об избрании меня советом университета.
Я сшил себе на заказ в Дерпте какую — то фантастическую теплую фуражку, с тем намерением, чтобы она служила мне и вместо подушки.
322
Это было нечто в роде суконного шара, подбитого ватою на шелковой подкладке, с длинным и мягким (суконным же) козырьком и двумя наушниками, так прилаженными, что их можно было ad libitum1 и опускать вниз на уши, и загибать вверх.
Я распространяюсь об этой шапке потому, что к изобретению ее, как мне кажется теперь (прежде я, верно, не сознался бы в этом и самому себе), послужил поводом зеленый картуз, постоянно красовавшийся на голове Руста и почему — то мне нравившийся; теперь, когда мне предстояло избрание в профессора русско — немецкого университета, мне казалось, и шапка, подобная картузу Руста, будет весьма уместна на моей голове. И цвет этой шапки был также зеленый.
Впрочем, это только предположение, пожалуй, и не совсем вероятное; но почему — то мне кажется теперь, что существовало что — то подобное этому предположению в моем воображении.
Уже был настоящий зимний путь, когда я отправился из Дерпта в С. — Петербург. В Петербург приехав ночью, я не знал, куда деваться. Ямщик возил меня по разным заезжим домам и гостиницам часа три, и нигде не находилось порожнего нумера. Я приходил в отчаяние уже, как, наконец, не знаю в каком — то захолустье на Петербургской стороне нашлась одна комната с голою кроватью, прикрытой рогожей. Я, как вошел в этот притон, так и повалился на кровать, не раздеваясь, в енотовой шубе Леви и в моей зеленой оригинальной шапке. Повалился и заснул. На другой день с помощью д — ра Штрауха я отыскал себе комнату с маленькою прихожею, вверху, в 3–м этаже, в доме Варварина, у Казанского собора. Помещение было довольно порядочное, но вход с улицы отвратительный: лестница узкая, грязная, залитая замерзлыми помоями и ночью темная.
Министр Уваров принял меня утром одного у себя в кабинете и не заставил долго ждать. Он был уж совершенно одет, за исключением фрака, вместо которого был надет шелковый халат. Время моего представления министру совпадало с двумя событиями, составлявшими предмет разговоров и сплетен в Петербурге.
В это время был при смерти болен Шереметев, и по рукам ходили стихи Пушкина; читая их, всякий узнал в умирающем Лукулле Шереметева, а в жадном наследнике, крадущем дрова и накладывающем печати на наследство, С.С.Уварова.
Второе же событие составляло появление Уварова в доме Фан дер Флита и основанная на этих посещениях связь с красавицею — дочерью. Может быть, поэтому, а может быть и напрасно, мне показался министр чем — то озабоченным и как бы рассеянным. По крайней мере речи его, обращенные ко мне, были несвязны. Не сказав мне ни полслова о том, почему я, воспитанник Московского университета, объявивший, по его же требованию, о своем желании иметь профессуру в Москве, остался за штатом, министр начал хвалить меня, говоря, что слышал обо мне с разных сторон хорошие отзывы. Почему же бы, казалось, ему нельзя
По желанию (лат.).
322
было несколько повременить и не отдавать мне назначенного места другому? Потом Уваров начал бранить студентов Дерптского университета и превозносить профессоров.
Впоследствии я узнал причину и порицания, и похвалы. Уваров, поступив на место кн. Ливена, отправился едва ли не прежде всего в Дерпт, прикинулся другом немцев, говорил, что и университет, и старая библиотека, и все в Дерпте напоминают ему то незабвенное время, когда он штудировал классиков в геттингенском университете. Вероятно, восхищению его не было бы конца и он с ним так и уехал бы в С. — Петербург, если бы не приключился ночью того же дня студенческий скандал, впрочем, весьма невинного содержания.
Уваров остановился в квартире, назначенной для попечителя (которого еще тогда не было), на рынке. Ночью не спалось министру, и на рассвете, услышав шум на улице, он вышел на балкон. В то время проходило по рынку несколько подгулявших на коммерше1 студентов, и двое из них, увидевши стоявшего на балконе господина в ночной одежде с лорнетом в руке, вынули ключи от дверей своих квартир, навели их и стали смотреть на балкон чрез кольцо ключа, заменив им лорнет. Это ужасно не понравилось Уварову, полагавшему, что его приезд и расточаемые им похвалы должны были привлечь к нему все сердца Dorpatenser'oв2.
