Но поворот не получился, на крутом русском бедре пояс заклинило. Намико заморгала удивлённо — у неё таких проблем не возникало. Узел пришлось перевязать послабее, только после этого он повернулся. Чтобы закрепить пройденное, Намико велела ученице завязать пояс самой. Но ученице не удалось одолеть сложную вязь.
— Надо пробовать, надевать кимоно должен научиться каждый иностранец, — волновалась Намико. И показывала опять и опять. Наконец, пояс был завязан, и Намико принялась обучать иностранку поклонам. Именно поклонами должен был завершаться урок надевания кимоно.
Вслед за Намико она распростёрлась на татами, скользя по нему вынесенными вперёд ладонями. Широкий жёсткий пояс, выталкиваемый боками, подпрыгнул вверх, врезаясь в грудь, рвущуюся наружу, даже её скромный сорок шестой размер выпирал из кимоно всюду — спереди, сзади… Узел за спиной торчал, как кукиш.
— Не идёт мне кимоно, — жалобно улыбнулась она.
Намико не обратила на её жалобы ни малейшего внимания.
— Нет, нет, всё хорошо, — отозвалась она рассеянно.
Намико не видела её в кимоно, она видела на ней кимоно, надетое по всем правилам. Намико была довольна — всё шло по программе.
— В прошлом году я обучала немецкую женщину, — рассказывала Намико. — Она была просто чудо! Она умела сама надевать кимоно! И каждый день готовила мисо-суп!
Намико от радости захлопала в ладоши. Она любила эту замечательную немку за мисо-суп. А мы станем любить иностранца за то, что он варит щи? Вряд ли. И уроков обувания лаптей мы не устраиваем. А японцы приглашали, просили, заставляли:
— Стань такой, как мы!
— Вам следует есть палочками, — часто говорил ей Хидэо. — Палочки, в особенности деревянные, полезнее для здоровья, чем железные вилки и ложки. Они захватывают слишком большие куски, с которыми плохо справляются зубы и желудок. А палочки берут совсем маленькие кусочки… Они не разрушают еду, не рвут тонкие нити жизни. Мягко касаются губ. Кроме того, еда палочками требует от человека ловкости, заставляет сосредоточиться, отстраниться от постороннего. А ложка и вилка допускают вялые, расслабленные движения, дурные мысли…
Речь Хидэо потрясала страстью, философской глубиной. И она сдавалась, соглашалась, начинала есть палочками даже дома. Японцы старались поставить пришельца в свой строй. Надеть на него кимоно. И ценили только тех, кто его надел. И любили человека не за природное, своё, а за то, насколько он стал японцем. И кто сказал, что японцы умеют приспосабливаться?
— Японцы не умеют приспосабливаться, — считала Анна. — Они подходят к другим людям с той же меркой, что и к соотечественникам, не могут принять что-то чужое. Японцы предпочитают чужое подогнать под привычное, своё, чтобы легче было с ним справиться. С персоной нестандартной как жить привыкшему к сценарию японцу? С чужим общаться, говорить — сплошное творчество, сплошная мука для японца.
— За тот год, что мы с женой провели в Америке, — говорил Шимада. — В нашей жизни мало что изменилось. Мы покупали продукты в японском магазине, готовили свою еду, общались больше с земляками. В Америке их много…
— Вы не должны употреблять в статьях такие выражения, мне они незнакомы! Вы должны изменить своё мнение! Вы должны делать, как я! Развивать мои научные идеи! — учил её Хидэо.
А её идеями Хидэо даже не поинтересовался за тот год, что они проработали вместе. И Намико не освоила борщ и русские пирожки. Это ей пришлось варить мисо-суп и работать с Хидэо по его правилам. Ей пришлось научиться всему этому. И не только потому, что она была на чужой территории, в чужой стране. Просто легче русским принимать нестандартное, чужое. Нам легче сделать шаг кому-то навстречу.
Нелегко ей дался этот шаг. Хотя, казалось бы, нетрудно нам ужиться — русским и японцам. Ведь мы такие похожие — коллективные, общинные люди. Япония вообще удивительно походила на Советский Союз: личное подчинялось общественному, профессорские собрания были всемогущи, как парткомы, равенство всех граждан и скромность считались нормой, а роскошь — неприличием. Японский телевизор показывал чисто советские программы — ремесленников, рабочих, рыбаков с богатым уловом, женщин, собирающих яблоки с провисших от изобилия веток, тяжёлые от зёрен рисовые метёлки и комбайны, бойко бегущие под победную музыку почти советских маршей. Наверняка бодрый японский диктор произносил нечто вроде:
— На поля страны вышли флагманы колхозных полей!
Похожие мы, русские и японцы. Похожи наши пословицы и поговорки. Мы не любим делить шкуру неубитого медведя, японцы — оценивать шкуру неубитого барсука. И "читать проповедь Будде" у японцев — занятие столь же непочтенное, как у русских "учить учёного". Русские о своих женщинах говорят:
— Коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт!
И японцы признают женскую силу:
— Женщина захочет, сквозь скалу пройдёт.
Казалось бы, русским и японцам нетрудно шагнуть друг другу навстречу и соединить гениальные русские идеи с гениальным японским исполнением, а русский бурный прорыв к цели с педантичной постепенностью японского Пути. И слить воедино японскую скрупулёзность с русским размахом, а русскую бесшабашность смирить японской расчётливостью. И сашими отлично пошло бы под водку… Но почему-то не получалось так пока.
— Обязательно купите японские сандалии, — советовала на прощание Намико. — Кимоно нельзя носить с обычными туфлями! Просто невозможно!
Темнело. День кончался. Короткий зимний день. На татами темнел прямоугольник кимоно, сложенного не абы как, а по строгим правилам.
— Постоянно тренируйтесь надевать кимоно, — наказывала Намико, уходя, — у Вас это пока не очень хорошо получается.
Намико всерьёз верила, что остаток своих японских дней иностранка посвятит упражнениям со старым халатом. За окнами зажигал огни чистенький, ухоженный город с идеальными дорогами, надёжными телевизорами, компьютерами, автомобилями, с трудолюбивыми работниками, услужливыми служащими в конторах, магазинах, ресторанах — всюду, с честными торговцами, у которых не страшно покупать сырую рыбу, город без воров. А может, и впрямь стоило учиться надевать кимоно и делать всё, как японцы? Она стояла посреди комнаты, примеряя на себя, как кимоно, японскую жизнь…
Вот жизнь Намико. Красивый дом, богатый муж… Но… Муж, избранный матерью, не сердцем. И дом, где надо просыпаться в половине пятого без праздников и выходных. И, качаясь от недосыпания, заполнять свой длинный день миллионами мелких, нудных дел: прибрать, купить, подать, сготовить… И вечно ждать мужа, который ждёт от жены только этого — прибрать, купить, сготовить… И экономить без малейших послаблений в виде купленного в магазине торта. Она поёжилась. Нет, в кимоно Намико ей было неуютно. А в кимоно её мужа? Хорошая работа, хорошая зарплата, уверенность в себе и в непрерывном росте счёта в банке, достаток, уважение, почёт… И дни, которые проходят на собраниях, без любимой работы… И наспех проглоченные холодные макароны в обед, и вечера, которые надо непременно высидеть в лаборатории, даже если нет дел. И вечная усталость. И отпуск всего семь дней в году, чтобы только отоспаться, не помышляя об отдыхе у моря или в горах… Нет, в кимоно сэнсэя ей тоже было неуютно. И кимоно служащего какой-нибудь компании ей вряд ли подошло бы. Длинный день в душном офисе с лапшой быстрого приготовления в обед, сакэ в вечернем ресторане с сослуживцами и выходной в пачинко в грохоте, в дыму… Но главное в японском кимоно — не думать. Не размышлять — а подходит ли оно тебе? А просто надевать его и носить. Как все. И жить, как оно велит. И не задавать вопросов. И не сопротивляться. Нет, она бы так не смогла! Но принимать Японию, так всю, целиком — всё хорошее, всё плохое. Нельзя же надеть кимоно только в один рукав!
