«Мы обнаруживаем Гюго в столовой, — вспоминает Эдмон Гонкур, — он стоит один у стола, приготовляясь к чтению своих стихов, и эта подготовка чем-то напоминает предварительную подготовку иллюзиониста, пробующего перед началом представления, где-нибудь в уголке, свои фокусы. Но вот Гюго в гостиной, он стоит, прислонившись спиной к камину; в руке у него большой лист бумаги — отрывок из написанной на острове поэмы, частица рукописей, завещанных им Библиотеке, которые поэт, как он сообщает, написал на полотняной бумаге для большей сохранности.
Не спеша надевая очки (а ведь долгое время он из своего рода кокетства не желал их носить), поэт медленно, с задумчивым видом вытирает капельки пота, усеявшие его высокий лоб с набухшими жилами, и наконец приступает к чтению, бросив вступительную фразу, как будто возвещавшую, что у него еще целые миры в голове: „Господа, мне семьдесят четыре года, и я только еще начинаю литературную деятельность“. Он читает нам поэму „Пощечина отца“ продолжение „Легенды веков“, где есть прекрасные, сверхчеловечески прекрасные стихи. Любопытно посмотреть, как читает Гюго! На камине все приготовлено, как для чтения в театре, — горят четырнадцать свечей, они отражаются в зеркале камина, образуя позади поэта пламя света; на этом огненном фоне выделяется его лицо — призрачный лик, как сказал бы он сам, окруженный ореолом, сиянием, которое озаряет коротко остриженные волосы, белый воротничок и пронизывает розовым светом его остроконечные уши сатира…»
В 1875 году Алиса повезла своих детей в Италию. Дед аккуратно писал путешественникам.
5 сентября 1875 года:
«Дорогая Алиса, сообщаю новости: все идет хорошо. Однако… Шестнадцатого августа, когда я сходил с омнибуса — слушай, Жорж, слушай, Жанна, — мне на голову свалился какой-то бездельник. Это было столь ошеломительно, что я был ошеломлен, но, так как у меня было переломано всего несколько ребер да выбито несколько зубов и повреждено несколько глаз, я живо поднялся, не промолвив ни слова, и побежал домой, чтобы не доставить религиозным газетам удовольствия сообщить, будто я умер… Ваш ПАПАПА. Ах, я было позабыл) У попугая скончалась жена. Я подарил бедняжке вдовцу новую цыпочку, за которую заплатил двадцать франков (цена цыпочки). Потратившись на подарок овдовевшему попугаю, дарю и вам, дорогая Алиса, двадцать франков.
Счет дружбе не вредит».
На улице Клиши, кроме друзей-литераторов, бывали и друзья политические деятели: Луи Блан, Жюль Симон, Гамбетта, Клемансо. Постепенно время успокоило умы, возникла склонность простить Коммуну, и тут Гюго, поборник милосердия, являлся как бы провозвестником. Жюльетта, жаждавшая популярности для него, хотела, чтобы он возвратился к политической деятельности. В январе 1876 года, по предложению Клемансо, была выставлена его кандидатура в Сенат. Гюго был избран во втором туре.
Жюльетта Друэ — Виктору Гюго, 19 января 1876 года:
«Думается, от одного уж твоего появления в этом хаосе, где клубится мрак нелепостей и гнусностей, должен засиять свет, то есть что-то доброе, хорошее, прекрасное, справедливое, как fiat lux[222] господа бога…»
Но Гюго тотчас увидел, что его влияние будет незначительным. В обеих палатах парламента цинизм брал верх над идеалами, и первый Сенат Третьей республики не имел ничего республиканского.
Гюго защищал амнистию и разоблачал скандальный контраст между репрессиями, которым подвергали людей Восемнадцатого марта (то есть коммунаров), и снисходительностью, проявленной к участникам Второго декабря: «Пора успокоить потрясенную совесть людей. Пора покончить с позором двух различных систем мер и весов. Я требую полной и безоговорочной амнистии по всем делам Восемнадцатого марта»…[223] Предложение Гюго поставили на голосование. Оно собрало десять голосов. Все остальные сенаторы голосовали против. Но толпы парижан приняли его лучше, чем парламент, и бросали поэту цветы.
Жюльетта Друэ — Виктору Гюго, 23 мая 1876 года:
«Если бы публика имела право голосовать, сразу же была бы провозглашена амнистия и тебя бы с триумфом понесли на руках за то, что ты так великодушно и так прекрасно потребовал ее. Но волей-неволей эта ватага жестоких дураков должна будет провозгласить амнистию».
Разочарованная этим поражением, она жалела о годах изгнания, о счастливом острове Гернси. «Птицы уже порхают, преследуя друг дружку, как видно, чувствуют приближение весны. У меня самой ожили воспоминания о нашей молодой любви, и старое мое сердце бьется сильнее при мысли о тебе. Как хорошо было бы любить друг друга на Гернси, когда в моем садике расцветают цветы, составляющие твой вензель, а море тихо плещется под моими окнами. Ах, с какой бы радостью я променяла Версаль и его дворец, его Сенат и всех его бездушных и безмозглых ораторов на мой маленький домик „Отвиль-Феери“ и на честный лай нашего Сената во дворе „Отвиль-Хауз“…»
Тысяча восемьсот семьдесят седьмой год был годом политических битв. Председатель совета министров Жюль Симон, завсегдатай дома Гюго, еврей с характером римского кардинала, тщетно пытался договориться с Мак-Магоном, не переносившим антиклерикализма Гамбетты. «Нам с ним больше невозможно идти вместе, — сказал президент Жюлю Симону, — я предпочитаю, чтобы меня свергли, чем держали под началом господина Гамбетты». В глазах маршала это было вопросом иерархии. Он заявил, что воспользуется правом, предоставленным ему конституцией, и распустит палату депутатов с согласия Сената. Гюго собрал у себя вожаков левых депутатов, чтобы воспрепятствовать осуществлению этого замысла.
Записная книжка Виктора Гюго, 19 сентября 1877 года:
«Манифест Мак-Магона. Человек бросает вызов всей Франции…»
За несколько дней до этого он принял у себя на улице Клиши в девять часов утра дона Педро, императора Бразилии, и тот держал себя с ним как с равным, — именно такого отношения добивался когда-то Гюго от королей Франции. Войдя, император сказал:
— Приободрите меня, я немножко робею. — Затем пошутил: — У меня есть честолюбивое желание — представьте меня, пожалуйста, мадемуазель Жанне.
Гюго сказал девочке:
— Жанна, представляю тебе императора Бразилии.
Она с разочарованным видом пролепетала:
— А почему он не так одет?..
Когда поэт сказал:
— Представляю вам своего внука, ваше величество, — император ответил:
— Здесь только одно «величество» — Виктор Гюго.
Дон Педро принял приглашение прийти к поэту на обед во вторник — в качестве простого путешественника, наравне с обычными гостями, бывавшими у Гюго в этот день.
