— Десять! — ответил тот.
— На, держи! — и Миша протянул ему 10 долларов. — Живи долго, папаша. Пей и ничего не бойся! Эти фрукты ей на дорогу.
Невозможно болела душа. Мой друг стоял среди дороги, загруженной машинами и черными целлофановыми мешками для мусора. Он посылал прощальный привет. Очень трагично. Мне было так одиноко. Хоть рядом стоял, казалось бы, близкий человек. Конечно, близкий. С того самого 73-го, сколько вместо отъезжено, прожито и спето. Но с недавних пор мой отвратительный инстинкт сообщал мне, что я нахожусь в тесных объятиях изощреннейшего предательства. Это точно, что непознаваем до конца самый близкий человек. Так и не знаешь, кто живет с тобой рядом. Жутко…
Ах, Миша, прощай, или до следующей встречи… Миша, пустыня, вокруг пустыня…
Итак, Эрмитаж, концерт, «Бульвары», «дорогое лицо», которое заставило улететь мысль в архивы памяти и, которое, уже — как грустно — не встречу ни в саду «Эрмитаж», ни на Маяковской. А, может, увидимся на 5-ой Авеню, когда буду на гастролях в Америке? А тогда я еще долго беседовала с кумиром своего детства — он мне говорил что-то о моих родителях, о Клочковской, о школе, о тембре голоса, о тонкой талии — а я уже настойчиво следила за двумя фигурами, которые по узкой аллее сада медленно приближались к открытым дверям актерских кулис. Неужели опять? Внутри разливался незнакомый испуг. Моя открытая душа поспешно застегивалась на все пуговицы. Может быть, оттуда из тех мгновений, и берут начало приступы мрачных моих тупиков, депрессий, когда смысл жизни теряет свои реальные контуры и очертания?
«Людмила Марковна! — так меня еще никто не называл, разве что учителя, когда знакомились первый раз с классом. — Какой успех! Поздравляем, поздравляем… Мы вас проводим».
«Конечно. Спасибо. С удовольствием». Когда на меня идут вот так, внаглую, я, все отлично понимая, глупо улыбаюсь, киваю, и, как бы, подставляю себя. Словом, веду себя, как дура. Именно, как дура. Меня многие в жизни считали дурой. Все те, кто не узнавал ближе. Слава богу, я сейчас все реже и реже бываю в этой роли. Но бываю. Тогда же я, как истинная, восходящая молодая дура, начала еще пуще хихикать, кокетничать и показывать на Мишу Гулько.
«Вас что, этот молодой человек провожает?»
Как я теперь понимаю, инстинкт самосохранения у Миши был всегда развит чрезвычайно остро. Может, он меня и проводил бы. Но тогда быстро, и как-то особенно на английский манер исчез.
«Да вы не беспокойтесь, отсюда до общежития так далеко, я на метро, я сама, спасибо».
«Как же, как же, Людмила? Вы ведь теперь совсем рядом, на улице Горького…»
«Ой, забыла, я там живу всего два дня, еще не привыкла».
«И телефончик теперь у вас есть».
«Ага, и телефон… Знаете, так интересно звонить… У нас в Харькове никогда не было телефона. А в общежитии всегда около телефона много народа. И вообще, я так редко разговаривала по телефону. Еще к нему не привыкла».
«Вот мы вам и позвоним. Не возражаете?»
«Нет, что вы, что вы, с удовольствием, пожалуйста».
«Ах, какой успех! Удивительный успех. Конечно, вы звезда, Людмила — вы звезда».
О, какой мне «варили шоколад». Как мне вливали этот сладкий яд. Ах, этот бешеный успех. Ах, эти бурные аплодисменты. И ведь подчиняешься. И тянет тебя куда-то, во что-то. Во что-то такое безумное, что и хочется потрогать, и нельзя. И подступает предчувствие чего-то мрачного. Но тут же отступает. И сразу делается так блаженно-сладко. А вдруг у тебя это отберут? И ты будешь рыдать, метаться и искать, как ищут инъекции для наркотического счастливого ухода? Я зависима. От кого? От чего? Да нет, ерунда. Я независима. Я свободна!
Мои спутники провожали меня с двух сторон. Счастливая, я с улыбкой направо и налево раздавала автографы. «Ну что ж, Людмила, до свидания. До скорой встречи».
Так закончилась наша вторая встреча. А первая…
«До скорой встречи. До скорой встречи… Только желательно, чтобы о наших встречах никто не знал». Так было сказано. Мягко говоря, велено. Не зря же я хотела уйти из общежития. Хотела скрыться… Помогайте, дорогие папа и мама! Мне нужно снять комнату.
Папа и мама. «У нашей семье, дочурка, можна сказать собралася у в одну кучу уся советская власть, а можа даже з у сим плюсум электрификацией усиеий нашей страны». Говорят, чистая кровь, когда нет смешений. Когда в семье все одной национальности. Не знаю. Мои чисто русские папа с мамой — это такая невозможная смесь противоположностей, что… Только недавно поняла я истинный смысл слов моей бабушки, маминой мамы, над которыми смеялась в детстве.
«Ничего, ничего! Мы, гниленькие, мелкие людишки еще себя покажем. Россия еще не склонилась перед провокаторами».
И что же вы думаете? Как-то на третьем, или на четвертом году нашей Великой Перестройки, в один из читательских запоев, вижу: «Что делать этим маленьким, гниленьким людям в стране, где с невероятным усилием действует молодой хозяин, рабочий класс, выдвигая из среды своей умных, талантливых строителей социалистического общества, в стране, где создается новая индивидуальность». (М. Горький, 12 декабря 1931 года.)
«И вот, дочурка, вокурать у тех годах було такое поветрие: усех талантливых хлопцев з народа высовывать прямо ув интеллигенцию. Ну и меня, як талантливого человека, высунули. Я ж на быяне ще играл. Так меня прямо з шахты и послали на высшее образование. Прямо у Харьковский муздраминститут по классу быяна».
Так вот оно что за «поветрие». Папа всю жизнь мечтал о земле и садике, а стал «новой индивидуальностью». А может, останься простым крестьянином, он, зная землю, как свои «пять братов», выращивал бы небывалые урожаи. И может, они перекрывали бы достижения тринадцатого года?
А мама… Ей не надо было учиться шестьдесят лет держать язык за зубами. Она замолчала очень рано. Молча писала, что «из рабочих», с опаской оглядываясь на бабушку, чтобы та спрятала свой «гниленький» столбовой язычок. «Мы — столбовые дворяне, записаны в книге. Нас всех наперечет знают».
Потом мама боялась графы «был ли в оккупации». Потом боялась, как я там одна в столице. И всю жизнь боялась за папу. Часто, не разобравшись в обстановке, он, ни к селу ни к городу, мог принять «силовое» решение. А она расхлебывай потом. Мама знала, что его сила была не в знаниях и не в опыте. Свои промахи папа быстро и легко забывал. И потому их повторял снова и снова. Эх, в удивительном сплаве страстной, жестокой, озорной и нежной, отходчивой и мудрой Души была его главная сила. Мама его любила, прощала, понимала. А то бы сбежала от этой загадочной русской души, куда глаза глядят. Я редко встречала таких людей, как моя мама. Только новое время, только сегодняшние открытые тайники дали мне эту бесценную возможность оценить и понять все по-новому. Я в ней увидела человека с чертами, принесенными из другого мира, из мира других людей. Она нигде не обучалась особой дипломатии. Но ее можно «пускать» в любую обстановку, в любую страну. И она никогда не будет в униженном положении. Скоро будет знать язык. Будет контактной и легкой в общении. Не сделает ни одной промашки. Вот они, мои папа и мама, и родили меня — типично советскую полукровку. «Совок» — точное определение на жаргоне. Ну, может быть, полусовок. Голубую жилу папа перебил. Крестьянско-пролетарской мама помешала. Правда, для меня здесь кроется своя выгода. В моей профессии нужно чувствовать и «гниленькое» и «красненькое». Главное, что я выросла человеком, страстно влюбленным в свою страну. Этой преданностью и патриотизмом руководил мой папа. А мама только помалкивала. Я, как и все вокруг, стоя по стойке «смирно» в почетном карауле на школьной сцене, плакала у портрета вождя. И как все люди вокруг, была уверена, что жить без него мы не сможем.
