А по рассказам близко знавших его людей можно заключить, что это был человек редкой душевной чистоты, бескорыстия, серьезности.
Да все это видно и по его стихам.
Москва, 19-IV-1961 г.
В Ялте жили цари, богатые купцы, фабриканты, генералы, опереточные дивы, эмир бухарский… Бывали здесь, отдыхали и лечились и замечательные писатели, художники, артисты — сам Лев Толстой, Горький, Бунин, Куприн, Найденов, Шаляпин, Станиславский, Коровин, — всех и не перечислишь. Под ялтинским солнцем коротали свои последние дни чудесный молодой художник Федор Васильев и поэт безвременья, кумир тогдашней молодежи, бедный Надсон.
И все же, говоря о Ялте, прежде всего вспоминаешь одно имя — Антона Павловича Чехова. С этим именем Ялта связана навеки. Мелькают годы, десятилетия, а до сих пор кажется, что в белом чеховском доме на краю города по-прежнему живет его хозяин. На входной двери дома — скромная медная дощечка: «А. П. Чехов». В каждой из небольших комнат, на верандах и дорожках сада — невидимые следы его ног. Здесь он думает, пишет, читает, грустит, смеется, покашливает, сажает в саду деревья.
И еще один человек живет и будет всегда жить в этом доме — сестра Чехова и его лучший друг, Мария Павловна. Она появилась здесь впервые еще до постройки дома, наблюдала за его постройкой, а потом подолгу жила в комнатке наверху и при жизни своего брата, и многие годы после его кончины.
И пока она по-хозяйски ходила по этим комнатам или сидела в своей светелке, дом оставался жилым, по-настоящему чеховским, хоть и был уже учреждением — музеем. Таким он встретил великую революцию, таким пережил и Великую Отечественную войну, и многие годы после нее.
И дело было не только в том, что тут живет сестра Чехова, беззаветно посвятившая ему всю свою жизнь. Нет, Мария Павловна была хранительницей его памяти, частицей его живой души. Да и очень похожа она была на своего брата. Похожа не только внешне, но и многими чертами характера — скромностью, чуждой какой бы то ни было фальши и ложного пафоса, редкой наблюдательностью и юмором.
Помню один из разговоров с ней. Мы долго ходили по дому, и я, старый курильщик, не мог удержаться от вопроса:
— Мария Павловна, где тут у Вас разрешается курить?
— Да курите, курите! — сказала она.
— А разве можно?
— В доме у Чехова все можно — и курить, и танцевать, в даже на голове ходить!
Этот шутливый ответ сразу дал мне почувствовать характер чеховского дома — не музея, а именно дома.
Еще больше я это почувствовал, когда Мария Павловна у себя в верхней комнатке, напоминавшей капитанский мостик корабля, рассказывала мне — не подряд, не обстоятельно, как любят рассказывать старые люди, а урывками, отдельными чертами и эпизодами — о жизни брата.
Бывало, он пишет внизу, в кабинете или примостясь у подоконника в своей спаленке, а в верхней комнате у Марии Павловны соберутся подруги, разговаривают, смеются. Услышав краем уха отголоски смеха, брат прервет на минутку работу и, неслышно ступая по крутой лестнице, придет послушать, о чем болтает молодежь.
Вспоминала она и таганрогские годы, времена юности и ранней молодости Антона Павловича. Еще гимназистом он очень любил ходить в театр, на что требовалось особое разрешение инспектора. Но он ходил и без разрешения, сменив гимназическую форму на штатское платье. Любила театр и мать Чехова. И когда в конце действия опускался занавес и зрители, аплодируя, шумно вызывали популярных актеров, она слышала в хоре голосов и юношеский голос своего сына сверху, с галерки. Но называл он из озорства не актерские фамилии, а фамилии известных всему городу тузов, солидных местных фабрикантов и банкиров. Тут только мать, обернувшись назад, замечала на галерке его худощавую и рослую фигуру.
Никто не мог лучше, живее, чем Мария Павловна, нерв дать черты прихотливого и всегда неожиданного юмора, свойственного Антону Павловичу во все периоды его жизни, но особенно бурного в юности.
И самой Марии Павловне никогда не изменяло чувство юмора. Не изменяла ей и необыкновенная общительность.
До самых последних лет она любила принимать гостей и устраивать у себя в чеховской гостиной за широко раздвинутым столом ужины, длившиеся до поздней ночи. Она сидела во главе стола, прямая и стройная, живо откликаясь на все, о чем шла речь. Трудно бывало поверить, что ей уже девяносто и даже за девяносто лет.
Кстати, она терпеть не могла упоминания о ее возрасте и во время игры в лото шутливо, а может быть, и всерьез сердилась, когда выпадало ненавистное ей число 90.
Мария Павловна была неутомимой и зоркой хозяйкой. Несколько раз в день поднималась она и спускалась по лестнице, ведущей в ее комнату. Помню, как после долгого ужина, бережно, как ребенка, брал ее, легкую, почти невесомую, на руки Иван Семенович Козловский и, несмотря на ее протесты, уносил наверх.
Я знал немало стариков, хорошо помнивших далекое прошлое. А Мария Павловна отлично помнила не только давно прошедшие, но и недавние годы.
За несколько лет до ее смерти я как-то побывал у нее со своим другом, драматургом и критиком, ныне покойной Тамарой Григорьевной Габбе, блестящей собеседницей, живым и остроумным человеком. Посидели мы у Марии Павловны всего только полчаса. Она не запомнила имени моей спутницы, но в продолжении двух-трех лет каждый раз при нашей встрече спрашивала:
— А где сейчас эта белокурая и такая острая?..
До последних своих дней Мария Павловна любила жизнь, любила радость и шутку. К одному из моих приездов, чтобы порадовать меня, она даже выучила наизусть одно из моих шутливых стихотворений. В ее возрасте это было настоящим подвигом.
После смерти Марии Павловны дом Чехова в Ялте второй раз осиротел. Но до тех пор, пока он стоит, в нем будет жить вместе с Чеховым его самоотверженная, чистая душой, умная и наделенная долей чеховского таланта сестра.
Ялта, 12 октября 1963 г.
<О Шекспире>
<Выступление по английскому радио>
Книги, как и люди, не переходят из класса в класс без экзамена. Даже самым знаменитым книгам приходится держать экзамен у каждого нового поколения в каждой стране. И бывает, что книга, мирно и спокойно стоящая на полке, как-то незаметно теряет свою жизненность и остроту. С ней происходит какой-то невидимый химический процесс. Проступает ее скелет-схема, которая была замаскирована недолговечными покровами. Но, к счастью, есть книги, не поддающиеся разоблачающему воздействию времени.
Столетия, прошедшие со дня смерти Шекспира, — достаточный срок для самой строгой и многократной проверки. И какие столетия это были, как много великих событии уместилось в них. В таком бурном океане времени мог бы потерпеть крушение и пойти ко дну самый устойчивый и хорошо оснащенный корабль. Этого не случилось с Шекспиром. Его чествует весь мир, так сильно изменившийся после него. В праздновании его 400-й годовщины наряду с народами старой культуры принимают участие племена, которые в его эпоху были «dull and speechless tribes»[351] и которые наконец заговорили.
