Что мне дорого в человеке — это его существование по ту сторону смерти и общность с ним. Здешняя любовь — лишь слабый отсвет ее. «Что здесь мы есть, исправит там Господь…».
Как приходит Понтий Пилат к своему убеждению?
Следовало бы спросить коптов; они его чтят как мученика.
Ночью сны о глыбах скал, на которые я карабкаюсь. Они так слабо скреплены, что мой вес заставляет их колебаться и каждое движение грозит чудовищным обвалом.
Как только я почувствовал, что равновесие удержать невозможно, сделал усилие и открыл глаза, заставив сон прекратиться. Я поступил, как человек, демонстрирующий фильм, в котором сам участвует; когда приблизилась катастрофа, я вырубил ток.
В этом отношении я уже многому научился, из чего извлек пользу для повседневной жизни. Мы видим мир во сне и должны вмешиваться, если это необходимо. Решающим для этих лет, собственно, и стало мое поведение в том сне, когда во время переправы на Родос мне явился Кньеболо и стал мериться со мною волей.
Понять, как это все свершилось в ту ночь у Герстбергера в Эрматингене. На секунду открылся Везувий: стало ясно, что не хватает исторических сил для перемен. Рядом с домом выли собаки. Должно быть, накануне ночью вытоптали виноградник. «Это те, кто хочет идти на дракона, они ждут от тебя напутствия». Днем вокруг ужасного массива стянуло облака.
Париж, 24 февраля 1942
Вечер у Фабр-Люса, авеню Фош. Я встретил там обоих братьев, профессоров-философов, и г-на Рувье.
Хозяин рассказал об одном знакомом, не выносившем священников; часто, приходя домой, он складывал руки: «Господи, спасибо Тебе, что Ты не создал меня верующим».
Однажды в Верхней Баварии он сидел на скамье в лесу, разглядывая горы, и тут с дерева возле него на землю упала змея. Он сразу же ушел; пейзаж больше не радовал его. «Il у a des choses, qui rompent le charme».[41]
Мы обедали в кабинете, стены которого до половины были обшиты темным деревом. В одну из стен была вделана большая карта мира. Она была совершенно белой, как терра инкогнита, и только места, в которых побывал хозяин, были закрашены.
Париж, 28 февраля 1942
Письма. Мать пишет из Оберсдорфа, что у нее вызывает отвращение слово ничто, по всяким поводам вылезающее теперь везде. Например, плакат: «Народ — всё, ты — ничто». Иными словами, некое целое, составленное из нулей. И правда, такое впечатление возникает часто. Игры нигилистов становятся все более явными. Высокая ставка вынуждает их открывать карты, и часто они уже отказываются от мотивировок своих действий.
В Гамбурге намерены, как считает Отта, напечатать остаток «Другой стороны» Кубина, еще лежащий у них. Это, если б удалось, можно назвать просто переводом бумаги, подобно тому как в применении к людям можно говорить о переводе их на пушечное мясо.
Наконец, письмо от Анри Тома, касающееся в первую очередь перевода некоторых географических названий и имен собственных, чьи скрытые значения использованы в «Мраморных скалах». Так, «Филлерхорн» происходит от исчезнувшего глагола fillen, что значит «сдирать шкуру, мучить, терзать». Он использовал для перевода corne aux tanneurs,[42] полагая, что это древнейшее занятие, а также упоминание о нем в связи с пользующимся дурной славой местом придают тексту мрачный средневековый колорит. «Кёппельсблеек», или лучше «Кёппелесблеек», — место, где «белят черепа»; он воспользовался словом rouissage.[43] Я использовал здесь название угодий под Госларом. В народе его уже переделали в «Геббельсблеек». Для «Pulverkopf» он решил использовать hauteflamme или brusqueflamme,[44] что кажется мне не вполне созвучным иронии реплики в адрес старого артиллериста, хваставшегося, что у него всегда найдется в запасе орудие для честных христиан, которому еще и названия не придумали. Поэтому я предложил назвать его le vieux pétardier,[45] что, однако, показалось Тома слишком грубым. Он склонялся, скорее, к boutefeu,[46] чему-то среднему между «Luntenstock»[47] и «Brandstifter»,[48] — слово, имеющее, как говорят, иронический оттенок по отношению к возрасту. Soit.[49]
Мне кажется, он проявил достаточно изобретательности при переводе книги, умело охотясь в дебрях языка. Перевод — это страсть.
Париж, 1 марта 1942
Закончил: Фредерик Буйе «Французская Гвиана», рассказ о путешествии, предпринятом автором в 1862/63 гг. Хорошее описание болот с их растительным, животным и человеческим миром. Местным обитателям уже тогда был знаком состав инъекции против укуса змей. Один защищенный таким образом человек, копая могилу, нашел изящную змейку — кораллового аспида. И, несмотря на предупреждения, уложил ее вокруг шеи как украшение. Был укушен и тут же умер. Другой, также привитый от змеиного укуса, напротив, демонстрировал за деньги, как его кусает змея хабу. По его квартире их ползало целое семейство, так он экономил на замках и ригелях, ибо его обитель предпочитали обходить стороной.
Париж, 2 марта 1942
Визит к Грюнингеру, вернувшемуся с Востока. Он командовал там батареей. Из его каприччос:
281-я дивизия, выпущенная со скудным зимним обмундированием и сразу почти уничтоженная морозом, получила название «астматической дивизии».
На перекрещении траншей в положении стоя замерз комиссар, убитый немецким ефрейтором в рукопашной схватке. Этому ефрейтору часто приходилось сопровождать в походах по позиции приезжих офицеров и обычно он проводил их мимо этого места, словно скульптор, показывающий свою работу.
Одного русского полковника взяли в плен с остатками его полка, много недель проведшего в окружении. На вопрос, где он доставал продовольствие для части, тот ответил, что они питались трупами. На упреки в свой адрес он добавил, что сам потреблял только печень.
После мрачной зимы сегодня был первый весенний день. Толпа на Елисейских полях выказывает даже радость и веселье. Звон множества скребков, отдирающих снежную броню с улиц, вызывает светлое чувство, как пасхальные колокола.
Я купил в книжном магазине на рю Кастильоне, 8 трехтомное чтиво, обещающее мне будущими зимними ночами в Люнебургском бору часок-другой услады, — историю кораблекрушений, зимовок, высадок, робинзонад, пожаров, голодовок и других бедственных эпизодов на море, изданную Куше, Rue et Maison Serpente, на третьем году Республики. Штемпель указывает на прошлого владельца книги — иезуитский монастырь.
В этой большой шахматной партии женщины не всегда склонны позволять довести ее до конца. Но они ценят, когда стремление к этому придает скрытую остроту и изящество уже первым ходам. В чем и состоит соль галантности.
Вечером с Абтом, бывшим фаненюнкером, вместе с Фридрихом Георгом у Рампоно.{53} После обеда раздался удар, показавшийся мне взрывом, поэтому я и записал эту минуту. Когда мы ощутили новые содрогания, то решили, что это весенняя гроза, изредка случающаяся здесь в марте. Когда Абт спросил кельнера, не идет ли дождь, тот ответил со сдержанной улыбкой: «Гости считают это грозой; думаю, это, скорее, бомбы». Мы решили выйти и услышали, что действительно в ответ заработала ПВО. Над морем домов повисли оранжево-желтые авиабомбы англичан. Временами над крышами, словно летучие мыши, скользили самолеты.
Обстрел все еще продолжался, когда я уже лежал в кровати. Я прочитал сочинение Дю Боса{54} о Гонкурах и главу из Книги Царств. Вспышки огня служили декорацией.
Париж, 4 марта 1942
Ночной налет, особенно досталось заводам Рено; к вечеру выяснилось, что он обошелся в 500 убитых, в основном это были рабочие. Десять немецких солдат были смертельно ранены, в госпиталях лежат свыше тысячи пострадавших. Хотя разрушило большие фабрики и 200 квартир, из нашего квартала все происходящее выглядело как сценическая подсветка в театре теней.
Париж, 5 марта 1942
Вчера в обществе докторессы, которая консультировала меня по поводу сильной простуды; ел курицу, присланную славной фрау Ришар из Сен-Мишеля. Выпив в «Рафаэле» горячего рома, не спал всю ночь, находясь в полубреду. Часы эти не проходят даром; уже не раз мне казалось, что с повышением температуры все жизненные и духовные процессы ускоряются, и человек подымается, словно вода над запрудой.
Ночи в лихорадке для меня всегда плодотворны. Я склонен думать, что они имеют преобразующий характер; они отделяют друг от друга не только болезнь и здоровье, но и целые духовные эпохи, как часто праздник знаменует переход в другое десятилетие.
