Вечером они разговаривают. Она говорит ему, что волноваться не о чем. Они переживут этот период ожидания. А потом у них впереди будет вся жизнь. «Начинать совсем не сложно, – уверяет она. – Поверь мне». Она говорит это в телефон, накрыв трубку ладонью, голос ее звучит тихо и приглушенно, но слова она выпаливает с такой скоростью, что они наскакивают одно на другое.
Середина лета 1956-го: Нью-Йорк и Вашингтон, округ Колумбия
Она не хотела, чтобы он отправился в тюрьму, но всегда советовала Артуру не сотрудничать с Комитетом, пусть это и означало нарушение предписаний Конгресса. Вечером накануне отъезда в Вашингтон, где Артуру предстояло давать показания, в их квартиру в надежде склонить Артура к сотрудничеству явился Спирос Скурас, президент компании Twentieth Century-Fox. Он предложил выход: пообещал убедить некоторых знакомых ему конгрессменов смягчить позицию, если Артур пойдет на компромисс и выступит с заявлением, в котором поблагодарит Комитет за предоставленный шанс осознать прежние ошибки и перед председателем Конгресса Уолтером засвидетельствует, что рад возможности восстановить свою любовь к Америке и что он теперь боится тех людей, коими когда-то восхищался. Мэрилин наблюдала за всем этим из бара, потягивая скотч и вынося время от времени коньяк Скурасу.
Артур вскипел.
Она отлично понимала, что единственная причина, которая могла привести к ним Скураса, заключалась в их скором браке и, как следствие, падении рыночной привлекательности как самой Мэрилин, так и картин с ее участием. Видимо, осознав, что его усилия успехом не увенчаются, Скурас быстренько прервал беседу, подхватил пальто и позволил Артуру проводить его до лифта. Оставшись одна, Мэрилин плеснула себе еще немного скотча. Быстренько, маленькими глотками, выпила, пока Артур не вернулся. Скотч разлился внутри горячей волной. Тогда она налила еще. Надеясь, что эффект будет таким же.
После слушаний Артур немногословен. Он и его адвокат Джо Рау вернулись в квартиру последнего, где Мэрилин провела весь день с женой Джо Оли вдали от Вашингтона, прессы и того, в чем Артур усматривал ненужное давление. Мужчины вернулись с таким видом, словно никаких слушаний и не было, словно было лишь некое затруднение, предшествовавшее ее и Артура предстоящей поездке в Англию в конце недели. Ей лишь удалось узнать, что его расспрашивали о некоторых подписанных им обращениях, о праве Эзры Паунда писать свои стихи и об использовании Артуром Пятой поправки, когда его попросили подтвердить коммунистические симпатии коллег-писателей. Джо Рау рассмеялся, сказав, что всего этого можно было избежать, если бы Артур позволил Мэрилин попозировать перед фотографами в Капитолии вместе с председателем комиссии Уолтером. Но она была рада, что Артур не смеялся. И даже еще больше рада тому, что он не отказался от борьбы. Он потратил столько энергии, пытаясь защитить ее от всего этого, был так занят, присматривая за ней, что даже не заметил, чего ей стоила притворная бодрость. Как фанатик, сидящий у ринга и орущий: «Врежь ему еще! Выруби!»
Середина лета 1956-го: Саттон-плейс, 2, Нью-Йорк
С тобой желает встретиться раввин Голдберг, прибывший по поручению синагоги «Мишкан Израиль», что в Нью-Хейвене, в твоей квартире на Саттон-плейс. У входной двери на восьмом этаже он останавливается, слегка запыхавшийся, с сумкой в руке, связкой книг под мышкой: «Что есть еврей?», «История евреев», «Справочник по еврейскому вопросу», «Руководство ЦКАР по обращению в иудаизм», – текстами, которые он предлагает каждому, кто желает обратиться в иудейскую веру. Ты приносишь ему чаю, вы устраиваетесь в гостиной: раввин на диване, ты – в коричневом кресле. Окно открыто нараспашку; летом в квартире очень душно. Он смотрит на тебя, кивая со слабой улыбкой, и невозможно понять, что он о тебе думает. Это немного смахивает на прослушивание, на которое ты пришла, не имея на руках текста, и не очень ясно, как тебя оценивают. Ты никогда до этого не была тет-а-тет с раввином, и твое первое впечатление, что по манере держаться он – вылитый бизнесмен. Ты ерзаешь, то вытягивая, то скрещивая ноги. Наконец ты прерываешь молчание:
– Что ж, добро пожаловать.
– Да, – отвечает он, – добро пожаловать.
– Может быть, начнем? – говоришь ты.
Он откидывается назад, разводит руки в стороны вдоль спинки дивана – почти на всю его длину. Говорит, что хочет, чтобы ты не испытывала никаких неудобств; мы, мол, всего лишь немного поболтаем, проведем, так сказать, ознакомительную беседу.
– Давайте начнем с основных вопросов. Почему вы хотите поменять веру?
Ты выпрямляешься, потому что знаешь ответ, и объясняешь: потому, мол, что я собираюсь выйти замуж за Артура, а он… ну, сами понимаете. Раввин Голдберг кивает, затем говорит, что, согласно традиции, брак не может рассматриваться как единственная причина для обращения в иудейство; истинной причиной должно быть непреодолимое желание идентифицировать себя как еврея и быть частью общего будущего, и он хочет знать, понимаешь ли ты, о чем он толкует. Теперь уже ты киваешь – на углу Восточной Пятьдесят седьмой улицы воют сирены, – но не знаешь, как ответить, потому что никогда не думала об этом в таком плане. Раввин, должно быть, замечает твое смущение, потому что идет на попятную:
– Если позволите, мисс Монро, я хотел бы спросить следующее: из какой именно веры вы хотите перейти в иудейство?
– Из какой веры? – переспрашиваешь ты.
– Когда вы проходите обряд обращения, то переходите из какой-то одной веры в какую-то другую.
И ты вспоминаешь, как двоюродная бабка, миссис Мартин, водила тебя в фундаменталистскую церковь в Комптоне, но ты тогда была совсем маленькой, и происходило это все помимо твоей воли; если бы ты могла тогда отказаться, то ни за что бы не согласилась. Поэтому ты смотришь на раввина Голдберга, терпеливо ожидающего твоего ответа, и все что ты можешь, это ответить вопросом на вопрос:
– А никакая не может быть этой какой-то?
27 июля 1962-го: «Сal Neva Lodge», Кристал-Бэй, Невада
Рассказывая о Мэрилин Монро, Ли Страсберг сказал: «Ее прошлое не обязательно должно было разрушить ее; оно могло даже стать частью лексикона и техники нового искусства».
На столе без какого-либо особого порядка выстроены в линию пластиковые (где-то – прозрачные, где-то – зеленые) пузырьки:
* нембутал
* декадрон фосфат
* хлоралгидрат
* секонал
* Rx 80521
* Rx 80522
* Rx 13525
* Rx 13526 (двойная доза)
Она точно не знает, что это, помнит только, что одни – из аптеки Шваба в Беверли-Хиллз, другие – из Рецептурного центра на Уилшире.
Она вновь проигрывает в голове разговор с Фрэнком. Сводит его к другому варианту, который заканчивается не тем, что он уходит, советуя ей отдохнуть и заверяя, что все будет в порядке и он за ней присмотрит. В новой версии она уже не так осторожна и признается, что должна исчезнуть ненадолго. Объясняет, что если «Неприкаянные» выглядели неким бегством от прежней Мэрилин Монро, то спустя год, в последней картине «Что-то должно случиться», она вновь вернулась к старой жизни (в которой присутствует и Джо), шагнула в привычный образ, как будто ее продолжительное отсутствие было всего лишь глуповатой выходкой девчонки-подростка. Надо было сказать Фрэнку, что иногда ей кажется – это ее последний шанс, потому что контролировать Мэрилин Монро, как раньше, становится почти невозможно: она становится ею. Сказать, что вне зависимости от семейной истории или статуса, все мы порой расклеиваемся; все мы в какой-то момент, стоя на краю, теряем уверенность в том, что сможем удержаться, и вынуждены то здесь, то там считаться с нашей слабостью. Вот и она сейчас – на краю. И еще ей следовало сказать ему: она читала в какой-то газете о том, что сильнейшее землетрясение может сбить землю с оси, и пусть земля продолжит крутиться по-прежнему, в результате катастрофы каждый день будет укорачиваться примерно на миллионную долю секунды, и что практически для всех это ничего не будет значить, за исключением разве что тех, для кого миллионная доля секунды значит все. Для нее даже одна миллиардная может иметь значение. В переигранном разговоре она говорит, что именно поэтому и приехала сюда, что исчезновение даже на уик-энд может помочь ей ухватиться за эту миллионную долю. Скакать на неоседланной земле, вцепившись в поводья, пытаясь обойти даже малейшую кочку.
Взгляд на озеро напоминает, какая она маленькая. Напоминает о том, что ты – лишь осколок чего-то в разы большего, чем ты когда-либо можешь стать.
Едва она ступает на крыльцо, как дверь сама закрывается у нее за спиной. Она идет бочком, не останавливаясь ни на мгновение, ни на секунду не отводя глаз от озера. Через солнечные очки оно выглядит еще более зеленым. Даже когда деревянный настил поворачивает к домику, она по-прежнему смотрит на озеро Тахо. Для этого достаточно лишь повернуть шею.
