отсутствия житейских благ, им было чем жить, хотя это и не было имуществом.
А кормиться им приходилось поденщиной. Эмрулл зарабатывал уроками, писанием в газетах, то же самое делал Чулпаный; поденщиной была и работа Ядринцева. Иногда в своем представлении юноша объединял с ними и дервиша. Но дервиш был как добрый дух, который редко являлся людям, да люди как будто и не очень верили в его существование. А эти были из тех, о ком сказки говорили: ж и л и - б ы л и. Да, они жили-были, ходили по каменистым дорогам, пахали свое поле, плакали над людским горем и рано умирали…
Камиль тоже был труженик мысли, вольнодумец и нравственно тяготел к таким людям. Но именно в части нравственной и отличался от них.
С Камилем они сблизились вскоре после того, как тот, вернувшись из-за границы, стал мударрисом — старшим преподавателем в медресе — и зорко, цепко высматривал себе единомышленников (и поклонников тоже) среди старших шакирдов. Книжность Габдуллы, как ни удивительно, поначалу вызывала в нем необузданную ревнивость: «А откуда ты это знаешь? Где ты вычитал? А-а, неверно цитируешь, меня послушай!.. Но, приблизив к себе шакирда, он успокоился, и только иногда то ревнивое чувство приглушенно отдавалось в его словах, когда он представлял шакирда своим знакомым: «Мой ученик!»
Он был умен, энергичен, чувствителен, и во всем этом была свежесть, нетрадиционность, которая многих к нему привлекала, но многих и отталкивала. Он хотел учить молодежь по-новому, чтобы дать ей выход в большой мир — к другим богам, новым пророкам, от слов которых уже начинали сотрясаться основы незыблемой, казалось бы, власти одних людей над другими. Такие, как Чулпаный, чудились ему устаревшими, ничего-то не смыслящими в новых задачах. Но нетерпимость эта была еще и нетерпимостью к чужому успеху, желанием даже в простом, товарищеском общении играть первую роль. Ах, не богатство ли свое считал он основанием для таких амбиций?
— Неужели ты находишь поэзию в этих выспренних виршах? — говорил он Габдулле. — Угрожать вкусам деревенских молодок еще не значит творить поэзию. Было бы куда полезней, если бы он занялся хозяйствованием, заимел бы жену и детей. А так… шататься, походя блудить и писать потом о темных, как ночь, волосах возлюбленной…
— Как ты не прав! Насчет блуда… и вообще… Чулпаный чистый человек, я знаю!
Камиль хохотал:
— О, конечно! Душой чист, в быту неприхотлив, вонючие портянки и те его не смущают.
Габдулла робко немел, не понимая такого презрения. Камиль продолжал:
— Все эти хождения в народ, попытки помогать ему, лить слезы о судьбе мужика — пустое дело! Да и кто он сам, этот степной бард? Поди разберись, из какого он сословия. А у нас, слава богу, есть люди с образованием, с капиталом, они тоже народ…
— Нация, по выражению Ибн-Аминова.
— Да, в какой-то мере нас уже можно считать нацией. Вот заведем мы с тобой собственную типографию, будем издавать книги, будем говорить о наших правах, откажемся от захолустного нашего существования и… Надо же выходить на большую дорогу прогресса! Нет, Габдулла, общество будет считаться не с Чулпаныем, а с Дердмендом.
— С его золотыми приисками?
— Ах, понимаю, презрение к богатству! Чистейшей воды идеализм. Быть состоятельным — значит иметь возможность учить детей наукам, искусствам.
— Но дай ты права сыну бедняка!
— Разговоры о равенстве… знаешь, к чему они могут привести? К пролитию крови. И тут пострадают не только вампиры. Впрочем, вампира теперь видят даже в приходском священнике. Не могут простить ему обедов у прихожан. — Помолчав, Камиль ревниво спрашивал: — Вечером опять встреча с бардом?
— Да! — отвечал он с радостью, с немедленным желанием встретиться с Чулпаныем, чьи умствования, равно как и дервиша, были полны сказочности, душевных поисков и затейливых мечтаний. Чулпаный понимал истину и ложь только через совесть, а не через такие понятия, как, например, капитал.
Камиль, обиженно вздохнув, оставлял своего шакирда в покое.
Раз в неделю в медресе являлся полицейский.
Это был грудастый и задастый мужлан с желтыми, тонко закрученными усами. От важности, которую напускал он на себя, безбожно глупело его щекастое лицо. Но была в нем искренность полнейшая: никто не смог бы усомниться в его презрении к инородцам, в его ненависти к ним, зачем-то читающим свои книги и смеющим молиться своему богу, в его, наконец, превосходстве и убежденности, что захоти только он — и все это чужеродное подвергнется погрому и козням.
Он заходил в класс во время занятий, тяжело пыхая, бормоча: «Уф, взопрел, едрена тетка», стоял потом в дверях и лузгал семечки, жмуря глазки и облизываясь. Однажды он проторчал дольше обычного. Камиль рассказывал о Парижской коммуне. Ничего такого в программе не было, но Камиль позволял себе некоторые отступления. Рассказывал он с чувством и, когда дошел до самого напряженного момента, увлекся, сорвал с доски карту и, проткнув ее указкой, понес по классу: дескать, вот как шли демонстранты! Едва не наскочив на полицейского, остановился разом, смолк и медленно, сильно начал бледнеть.
В первую минуту как будто оробел и служивый. Потом он пробормотал, усмехаясь, успокаиваясь:
— Ишь ты… коммуния, говорит, нехристь. А эти обрезки сидят в помещении и колпаков не сымают.
Уверенное хамство не только не обидело в этот момент учеников и учителя, наоборот, они облегченно, вздохнули: невежда знает одно — презрение к чужим колпакам, а все остальное, слава богу, не доходит до него.
Полицейский продолжал свои посещения, тот случай вроде позабылся. Но вот как-то в медресе пришел респектабельного вида господин и назвался инспектором министерства просвещения. Послали за Мутыйгуллой-хазретом, он явился встревоженный, обиженный, что его, наставника, не известили раньше о визите правительственного чиновника. Инспектор обращался больше к Камилю, изредка взглядывая на старика, и тот сидел нахохленный, слегка напыщенный.
— В инстанции, — инспектор махнул узкой ладонью куда-то вверх, не желая, видимо, называть инстанции, — поступил, как вам известно, донос. — Он с откровенным презрением произнес это слово — «донос».
— Позвольте, — тихо сказал Камиль, — почему же нам должно быть известно?
— Господи, — засмеялся инспектор. — Да вы должны были быть уверены… после того, господи, после того, как наглядно показали, как шли демонстранты. Вздор, вздор!.. — сказал он сердито. — Пусть бы попробовал этот держиморда ступить на порог гимназии… — Тоном дружественной беседы он продолжал: — В правительственных кругах дискутируется вопрос о ваших школах. Точнее, о том, кто должен взять под контроль медресе. Конечно, разумнее всего, если контроль будет осуществлять министерство просвещения. Но есть и другое мнение: о запрещении школ для инородцев.
Мутыйгулла-хазрет тихо проговорил:
— Если господин инспектор позволит…
— Разумеется.
— В одной нашей летописи приводится разговор мурзы,
